Раздражение, вызванное ею, всё ещё клокотало в нём, и её тон мгновенно взорвал его вспыльчивый характер.

После нескольких фраз он ударил её. Как обычно, она не сопротивлялась, позволяя ему бить себя, пока кто-нибудь не останавливал. Да и сама она нередко поднимала на него руку.

Он бил её яростно, понимая, что её головные боли – следствие его ударов, но не мог остановиться. В последнее время он стал удивительно грубым и жестоким. Даже схватил старый меч из токономы и чуть не обнажил его. Он не думал, что способен на такое, и стыдился этой детской угрозы, но чувствовал, что в нём таится нечто звериное.

В такие моменты он вспоминал отца, который в детстве, будучи укушенным собакой, выбежал с копьём, чтобы убить её. А потом, уже старым, едва двигаясь, он, словно капризный ребёнок, замахивался на мать курительной трубкой. Та с комичной грацией уворачивалась, заставляя его смеяться.

Но Сакуко не была легкомысленной. Она бледнела и сопротивлялась.

К вечеру Цусима разгромил топором новые доски ванной.

Через две недели он решил, что всё же стоит использовать её, и вместе с женой отправился покупать ванну. На следующий день её доставили, и, без дымохода, топили углём.

Впервые за долгое время он мог помыться дома, но грязные стены портили настроение. Да и привыкнув к просторной бане, он чувствовал себя в ванной тесно.

«Сколько же она прослужит?» – подумал он, как всегда.

«Хватит ли одной на всю мою оставшуюся жизнь?»

И вдруг она показалась ему гробом.

В тот день Дои снова отправился в город отведать устричной похлёбки. С тех пор, как он приехал в Киото, время летело незаметно, и вот он уже готовился к отъезду. Заходил в старинные лавки – «Рокубэй», «Ёримаса» – и покупал сувениры. Племянник, знавший торговцев тканями в Нисидзине, помог ему выбрать несколько отрезов для подарков. Декабрь подходил к концу, оставалось всего несколько дней.

Ещё было столько мест, куда он хотел заглянуть, столько заведений, где мечтал поесть. Но эта поездка не была для него развлечением. Он приехал в Осаку, получив телеграмму о том, что его старший брат при смерти – то ли навестить, то ли проститься (когда Дои уезжал из Токио, он ещё не знал, что именно его ждёт). А потом, по приглашению племянника, задержался в Киото. Если бы он ехал просто как турист, вряд ли выбрал бы зиму, о которой все говорили, что здесь особенно промозгло. Но киотская зима оказалась приятнее, чем он ожидал. По крайней мере, в сравнении с тёплыми сезонами, когда он бывал здесь раньше, зима раскрывала истинный облик Киото. Тихий, по-настоящему зимний город – и это тронуло Дои.

Особенно ему нравилось место, где он остановился – на окраине, в скромном домике, откуда прямо из-под карниза был виден пологий склон горы Кинугаса, что открывается взгляду по дороге от храма Хирано к Гинкаку-дзи.

В первую же ночь Дои, не в силах сосредоточиться, чтобы взяться за перо, почувствовал разочарование. Но племянник объяснил, что снял для него отдельную комнату в доме, где жил сам хозяин. Поверив ему, Дои поспешно распрощался с роднёй, задержавшейся в Осаке, и прямо из храма отправился на станцию Умэда. Даже в Киото он, казалось, злился на себя – настолько упрямо настаивал на этой поездке.

Конечно, он чувствовал себя виноватым. Десять дней – от тайных похорон до официальных церемоний – он провёл, запершись в комнате на втором этаже дома шурина, брата невестки. Чем больше о нём заботились, тем тяжелее ему было.

Одна мысль не давала ему покоя: будто бы он опоздал к последним минутам брата из-за какой-то ошибки в извещении. Конечно, он сожалел, что не увиделся с ним при жизни.