«Это сложно».

«Как и наш переезд», – добавил старший.

«Сколько ещё мы продержимся вместе?» – вздохнула жена.

«Детей жалко».

«Что поделаешь».

«Хочется, чтобы дочери вышли замуж недалеко. Мальчикам легче».

«Дети не могут вечно жить с родителями».

«Может, Мицуко повезло, что умерла…»

«Потому и хочется быть вместе».

«Нельзя жить в страхе перед землетрясениями».

Разговор зашёл о старухе Имура, которая хвасталась, что спасла все вещи.

«Удивительная старуха!» – смеялся г-н Т.

«Она меня бесила», – сказала жена.

Одинокая Имура, жившая в бедной съёмной комнате, иногда навещала нас. Она была связана с моим старым другом Такэо, который в юности жил у неё. Потом их отношения стали бременем для его семьи.

Во время катастрофы я представлял, как она тонет в грязном пруду. Но однажды она сама пришла к нам.

«Какая стойкая!» – удивлялся я потом.

Она ночевала под открытым небом, пробиралась через толпу, хвастаясь, что спасла вещи.

«Старухи выжили, а молодые гибли», – заметил г-н Т.

«Кто знает, сколько страданий она принесла».

«В следующий пожар оставим бабушку!» – крикнул второй сын.

Наша старуха была добра, но столь же неприятна, как Имура. Она работала без устали, засыпала на ходу, но всё равно шила до ночи. Всё делала дотошно, даже если это не имело смысла.

Мы заставляли её работать, воспитывая детей. Она ворчала, спорила, сгорбилась, как ива, но я не мог простить её чёрствости.

Моя жена и она, обе больные, будто боролись за выживание. Старуха не понимала переживаний за дочь, жена злилась на её долголетие.

«Каждый хочет жить, но в критический момент родители спасают детей, жёны – мужей», – сказал я.

«А что важнее – погибнуть вместе или спастись?» – спросил г-н Т.

«Выжившим тоже несладко».

«Лучше умереть вместе. Но за старуху – нет», – сказала жена.

Старуха дремала, улыбаясь.

«Мы тебя спасём», – ласково сказал старший сын.

Я снова почувствовал лёгкий толчок. Мы посмотрели на лампу – но всё было спокойно.

Всё вокруг стало для Цусимы мерой его недолгой жизни. Даже любимые цветы – глядя на них, он думал, что не увидит их вновь до следующего года, и это ожидание наполняло его тоской. Когда он ел бамбуковые побеги или мацутакэ – те самые, что появляются раз в году, – его охватывала та же тревожная пустота. Даже стволы деревьев вдоль привычной улицы, заметно потолстевшие за последние годы, напоминали ему: с тех пор, как их пересадили, прошло уже почти десять лет – и столько же утекло из его собственной жизни. Мысль эта не радовала.

Но в его возрасте, как и у чахоточных, стоящих на пороге смерти, дни текли, словно не затронутые мыслью о времени. Исчезла юношеская торопливость, пружина ослабла, чувства притупились. Отчасти его спасала радость – и жалость – к детям, этому продолжению его жизни, что смягчали его тревогу.

Тем утром Цусима болтал с гостем. В такие моменты, если разговор не увлекал его и не был по-настоящему ценным, то в душе копилась злоба. Он вдруг осознавал ценность времени, которое безвозвратно терял, и это выводило его из себя. Но стоило гостю начать собираться, как ему тут же хотелось удержать его любой ценой.

И тут его отвлекло нечто странное. Никак не связанное с гостем, оно всё же мешало ему сосредоточиться. Он отвечал машинально, погружённый в свои мысли.

За тонкой дощатой стеной, со стороны кухни соседнего дома (если смотреть из его кабинета), раздавался голос Сакуко, его жены. Она что-то объясняла пришедшему плотнику, и её голос неприятно щекотал его и без того расшатанные нервы.

Недавно им наконец освободили этот дом, и Цусима почувствовал некоторое облегчение. Годами он страдал от тесноты. Конечно, для семьи из десяти человек двадцать, от силы двадцать пять татами – это слишком мало. Даже он, никогда не задумывавшийся о жилье (да и не имевший возможности), понимал это. Последние два-три года, с ростом детей, проблема только обострилась.