кажется, вот не дышишь. потом – показалось.

ничего странного: говорю, что иду в кабак,

и ловлю такси до площади трёх вокзалов.

ты – клон моей подлости. калька из калек.

на передовице воскресной газеты

вас находили, хотя не искали,

в приличных отелях. вы полураздеты,

пьяны и довольны. и, кажется, вместе.

четвёртые сутки, восьмые недели.

ты спишь на мансарде в разобранном кресле,

грозишь мне разводом, имущество делишь.

меня нарекают «кретином» соседи,

пока он меняет на доллары баррель,

пока ты мутируешь в миссис и леди,

пока я штурмую ближайшие бары.

а помнишь, когда-то мне прочили славу

высоцкого, бродского, кафки и чёрта.

ты проявлялась во всех этих главах

моих эпопей. независимо чёрной

казалась нам ночь. в середине финала

ты что-то такое печальное знала,

что плакала, всё мне всегда разрешая.

ни бедность, ни молодость нам не мешали.

но время всё вышло в абсурде, попойках,

моих путешествиях в койку из койки.

ты – клон моей подлости,

но до меня тебе далеко.

на голой площади, где не осталось птиц,

кто-то, смотрящий предельно вниз,

стоял у стены параллельно скопленью лиц

и каждому рядовому шептал: промахнись.

оставалось состроить планы на новый год

с решением Бога. лежащему у стены

было чертовски холодно. шла в расход

вторая обойма. я собираю сны.

каждым живущим отныне владеет страх.

письма вскрывает невидимый комиссар.

если бы знала, как в этих ночных кострах

корчится от досады сартр.

я засыпаю в ритме солдатских пли.

твоим маякам недостаточно парохода.

и я клею бумажные корабли,

дожидаясь тысяча девятьсот сорокового года.

в обожженное горло втекая спокойно,

раздирая ещё не зажившие ранки…

чудо было бы чудом, когда бы не пойло,

обагрившее доски чужой коммуналки.

и пока очевидно: так надо обеим,

чтоб наутро по разные дни баррикад.

питер маленьким янки бордово робеет

новым солнцем. а мне леденеющий мкад

очень нужен, чтоб было куда не вернуться.

и лечиться… хотя я не верю врачам.

я всё вижу, как рвутся, натянуто рвутся

между нами последние нитки. и чай

будет утром из разных небьющихся чашек.

истерить не хочу, но по разным домам.

всё, что было когда-то единственно нашим,

расплескав для подростков, их кошек и мам

очень ало – как повод для свежих газет,

кинутых в почты широкий карман…

белым-белым очертит мой правильный след

на земле молодой капитан.

ничего не хочу знать о том,

кем занят твой вечер, чем задан тон,

как нам было явно, что потерять,

и я перешел с voulez-vous на ять.

ты непременно ставила на zero,

я разбивал то место, где вырос рог,

а затем копыта-хвост-чешуя=

я наконец-то стал походить на Я.

и как тебя осенило вдруг поутру,

что сквозь меня черти нашли дыру

в мир, который почти на дне.

и дело точно теперь во мне.

ничего не хочу знать о том,

кем признан твой ум и запачкан дом.

мои дела поважнее такой фигни.

черти с тобой. и дело теперь не в них.

дни растворяются сахаром в уличном чае.

думаешь, история возвысит твоё отчаяние?

скорее, запомнит ростовку, цвет глаз и профиль,

любимый сорт женщин, яблок и кофе.

и по фактам ты выйдешь обычнее всех живущих,

не выделишь из толпы, не отфильтруешь из гущи.

хотя сейчас мы видим тебя остервеневшим Иудой и брутом.

тут дело не в тридцати монетах,

не в ослепительности момента,

а именно в этой конкретной минуте.

всё же это где-то должно остаться:

под мраморным настом метрополитных станций,

в прогрессии увеличения дистанции,

в латиноамериканских танцах.

в ча-ча-ча запрятанным между слогами.

в чемоданах с гранатами, кейсах с деньгами.

в моно-, сверх– и какой другой полигамии.

у шарлатана в кармане, у честного под ногами.

где-то остались имя и прошлый азарт.