Сидел завороженный этой музыкой журналистский курс, парни, молодые мужички, девушки-студентки… Агния Ивановна вдруг подняла глаза от книги, сняла очки и, чуть прищурясь, обратилась к нам:

– Вот тут Толстой написал: «цвет «незабвенный закат». Что это за цвет? Кто из вас знает?

– Да как на закате, – предположил кто-то из нас.

– Так ведь закат бывает разный…

Она отложила книгу:

– Я тайну вам открою: с тех пор, как я прочла эти строки Алексея Толстого, мне не даёт покоя загадка: что же это за цвет-то такой незабвенный? У кого не спрашивала, никто не знает! И ведь однажды я могла узнать прямо у автора. Я расскажу. Мне путёвку на юг в санаторий дали, а Алексей Николаевич Толстой тоже приехал туда отдохнуть. Там в парке был замечательный терренкур, я рано вставала и до завтрака ходила по его дорожкам. Но Алексей Николаевич Толстой вставал ещё раньше меня – я обычно встречала его в парке уже возвращавшимся с прогулки. На второй или третий раз как человек воспитанный он начал здороваться со мной. Мы раскланивались так каждое утро! О, как тянуло меня остановить его в этом парке и спросить: «Что за цвет „незабвенный закат“ был у княжны Антониды?». Но сами понимаете: я не могла подойти к нему с этим вопросом. Для него ведь писательство – тяжёлая работа, труд. Зачем же я буду его на отдыхе о работе спрашивать?

– Вы так и не заговорили с ним? – тихо спросил кто-то с последних столов аудитории, но все услышали…

– Только один раз, да и не по моей инициативе… Сердце меня утром прихватило на одной из дорожек парка, я присела на скамью – и он идёт. Увидел, что мне нехорошо, подсел ко мне: «Что с вами?» – «Да нет, ничего! Уже отпустило…» – «Может, вас довести до корпуса?» – «Нет-нет, я сама дойду…». Мы пообщались всего несколько минут, и знали бы вы, как мне хотелось спросить Алексея Толстого про цвет «незабвенный закат»! Но я постеснялась и не спросила, а назавтра он съехал из санатория. А потом умер. Наверное, и я помру, так и не узнав, что же за загадочный цвет именуется «незабвенным закатом»…

…После этой лекции у студентов царило оживление. Спорили, правильно ли было не спрашивать, а кто говорил, что спросил бы обязательно.

– Ребята, да это же готовая новелла! – выкрикнул кто-то из студентов. – Прямо записывай эту историю и в журнале публикуй!

В этот момент было очевидно, что столь ясная мысль пришла не в одну голову… Отрывок из моего неоконченного рассказа тоже был попыткой «новеллы» про бабу Агу и её встречу с А. Н. Толстым.

Однако пора рассказать про невесёлый финал этой истории. К тому времени, как мы сдали все экзамены по языку и стилистике, наш курс был завершающим для бабушки Аги, в ясной памяти читавшей нам лекции на восемьдесят четвертом году жизни.

Страшно представить: в 1920 году она учила на рабфаке при УрГУ ещё лихих рубак гражданской войны, уверенных, что «буржуазную» орфографию отменят, – один из них, по воспоминаниям Даниловой, не согласившись с написанием мягкого знака в слове «учиться», сердито запахнул шинель и предложил студентам-фронтовикам: «Голоснём, ребята!». В 1935-м году, «поповну» Агнию Ивановну, рождённую на Урале в семье священника единоверческой церкви, переводили в машинистки как «социально чуждый элемент» – но с 1939-го она преподаёт на кафедре русского языка и общего языкознания, в 1945-м – и.о. доцента.

Нам просто повезло застать преподавателя такой судьбы с классическим дореволюционным образованием и воспитанием, более полувека обучавшего студентов Уральского госуниверситета. Мы были, можно сказать, последние её птенцы, предпенсионный выпуск Агнии Ивановны Даниловой… Возможно, поэтому почти всех, кто садился поближе к кафедре и на лекциях задавал вопросы, она знала по именам и любила, как любят последних студентов.