Слово «коллега» баба Ага произнесла с артистическим прононсом, делая сильный нажим на «о».

Мы улыбались. Мы знали, как сильно нам повезло с бабой Агой. Подумать только, ученица того профессора Ушакова, у которого классический четырёхтомный «Толковый словарь русского языка» его имени, а тома тяжелей гантели…»

Этот отрывок из недописанного рассказа хорошо передаёт атмосферу лекций Агнии Ивановны Даниловой на журфаке – лекций, поражавших студентов-заочников, ребят из уральских, пермских, башкирских, сибирских городов и райцентров, наших девчонок.

– Агния Ивановна, – тянул руку кто-то, улучив момент. – А вы с Маяковским встречались?

– С Володей Маяковским? – задумчиво переспрашивала она, понимая, что эту информацию нам «слили» старшие курсы. – Да, мы в молодости ходили на вечера футуристов…

– Это где Маяковский выступал в знаменитой жёлтой кофте?

– Да не жёлтой его кофта была, а в чёрно-жёлтую полоску! – оторвавшись от бумаг, Агния Ивановна снимала очки. – Я ведь эту блузу Маяковского-футуриста своими глазами видела: жёлтые полоски были широкими, а чёрные – узкими… Мы, курсистки с женских курсов, пришли на вечер футуристов и ждали выхода на сцену Маяковского. Выступал Володя в конце отделения, в той самой кофте. Стихи читал великолепно! Но мы же филологи, – нам его поэзия слух режет! Все курсистки и молодые люди из интеллигентов тут стали освистывать Володю. А я свистеть не умела! Так я ногами топала!

…Представить себе деликатнейшую бабу Агу топающей ногами было трудно! Мы улыбались во все рты. Впрочем, эти рассказы были своеобразным десертом, которым она награждала нас за труд на лекциях. При всей внешней мягкости Агния Ивановна умела вбить в наши дубовые головы азы своей любимой стилистики.

…Однажды она принесла в аудиторию книгу; мы с другом-однокурсником Борей Минеевым из Нижнего Тагила, всегда садившиеся за первый стол возле кафедры, чуть не вывихнули шеи, чтобы прочесть её название. Но тщетно, Агния Ивановна предусмотрительно вложила книжку в тетрадь:

– В прошлый раз мы с вами разбирали устаревшие слова, и я говорила, что писатели порой для воссоздания колорита эпохи употребляют их в своих произведениях, – голос бабы Аги звучал, как торжественный колокол. – И вот я принесла вам замечательную книжку. Я прочту…

Она взяла её в руки, полистала и начала:

«Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов, а по-домашнему – Роман Борисович, в одном исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почёсывался – и грудь и под мышками. По старой привычке лез в бороду, но отдёргивал руку: брито, колко, противно… Уа-ха-ха-ха-а-а… – позёвывал, глядя на небольшое оконце. Светало, – мутно и скучно.

В прежние года в этот час Роман Борисович уж вдевал бы в рукава кунью шубу, с честью надвигал до бровей бобровую шапку, – шествовал бы с высокой тростью по скрипучим переходам на крыльцо… Всё минуло!.. Дико и вспомнить: были когда-то покой и честь… Вон висит на тесовой стене – где бы ничему не висеть – голландская, ради адского соблазна писанная, паскудная девка с задранным подолом. Царь велел в опочивальне повесить не то на смех, не то в наказание. Терпи…»

— Не узнали автора? – оторвавшись на миг от текста, спросила первый курс баба Ага. – Это Алексей Николаевич Толстой, его «Пётр Первый», один из лучших романов для стилистического разбора…

И снова полились толстовские слова:

«Княгиня Авдотья и три княжны сидели в конце стола на голландских складных стульях. Парчовая скатерть в этом месте была отогнута, чтобы не замарать. Княгиня – в русском, тёмного бархата, просторном летнике, на голове – иноземный чепец. Княжны – в немецких робах со шлёпами [шлейфами]: Наталья – в персиковом, Ольга – в зелёном, полосатом, старшая – Антонида в робе цвета „незабвенный закат“. У всех волосы взбиты, посыпаны мукой, щёки кругло нарумянены, брови подведены, ладони – красные…»