Лето выжгло луга, иссушило речушку и даже небо выцвело от бесконечного жара. Корнелий теперь слишком много времени посвящал делам и слишком мало Антонии. Не потому, что разлюбил, а потому, что ради своей любви сворачивал горы. Ей доставались вечера и ночи полные нежности и страсти, но слишком скоро обрывающиеся, слишком скоро перетекающие в одинокие дни…

Антония вздохнула, еще раз поднесла фиалки к лицу. Вот и все, что ей остается – любоваться его цветами. Но, наверное, и этого довольно. Неправильно жить без цели и без дела. Неправильно все время петь и миловаться. Она посмотрела сверху по сторонам, надеясь где-нибудь разглядеть своего ненаглядного, кинула взор через поля и луга. Две дороги убегали вдаль, терялись у линии горизонта, одна на юго-востоке, вторая на северо-западе. По одной, той, что вела прямиком в Рим, стремительно скакал одинокий всадник. Вероятно, почтовый вестник или очередной посыльный Корнелия. По другой, ведущей в портовый Брундизий, гораздо медленнее одинокого всадника, продвигалась в сторону виллы большая группа людей, среди которых выделялись как пешие, так и конные. Солнце странно бликовало на их ярких одеждах, словно отражаясь от металла. Антония понаблюдала какое-то время, пытаясь разглядеть получше и понять, кем бы могли быть эти путники. Что-то беспокоило ее в их целенаправленном стремлении вперед. Однако, и одинокий всадник, и странный сверкающий отряд, были еще очень-очень далеко, на расстоянии нескольких миль, поэтому напрасно она напрягала зрение. Детально рассмотреть их получилось бы очень нескоро, к тому же, в тот момент, Корнелий показался верхом из парка в сопровождении управляющего и двух работников, и интерес новоявленной хозяйки Виреи к посторонним мгновенно угас. Убедившись, что муж направляется к ипподромам, Антония поспешила прочь из дома.

Она нашла его спешившимся у ограды тренировочного стадиона. Он наблюдал за молодым наездником, приручающим норовистого жеребца. Брови Корнелия были недовольно сдвинуты, ноздри раздувались от едва сдерживаемого раздражения. Ему не нравилось происходящее – конь плясал под седоком, рыл копытами землю, злобно ржал и хрипел, совершенно отказываясь подчиняться приказам человека. Судя по состоянию одежды седока и его кровоточащим ссадинам, тот уже не раз оказывался на земле. Управляющий Гай, седовласый, крепкий старик, стоял около хозяина, тоже хмурился, раздражался и тихо отпускал в адрес наездника нелестные замечания.

Заметив подошедшую Антонию, Корнелий мгновенно переменился. Складка между бровей разгладилась, на устах заиграла ослепительная улыбка.

– Лучезарная нимфа проснулась, и земля озарилась сиянием? – проговорил он, открывая для нее объятия, – Сладко ли тебе спалось под утренним солнышком?

В его руках опять оказались фиалки. Он пристроил их, зацепив за тонкий обруч, удерживающий густую массу золотых волос на ее голове.

– Разве можно спать, когда ты меня покидаешь? – отозвалась Антония разглядывая его без улыбки, неожиданно ощущая всем своим существом непонятную, неизбывную тоску, – Мне сладко спать и пробуждаться в твоих объятиях.

Поддавшись порыву, она обняла его голову, притянула к себе и на глазах у довольных рабов поцеловала в губы.

–Без тебя наше ложе слишком пустое и просторное. Без тебя мой сон бежит прочь.

Моменты дневных свиданий выпадали им крайне редко. Следовало воспользоваться случаем. Корнелий поцеловал в ответ, позабыв обо всем, завороженный сияющим взглядом бездонных глаз, отражающих небесную лазурь. Управляющий Гай хмыкнул, как и все вокруг наблюдая за ними, потом снова отвернулся к происходящему на ипподроме, и зрелище так ему не понравилось, что он злобно принялся выкрикивать горе-всаднику какие-то советы, но тот, то ли от присутствия рядом хозяев, то ли от усталости, совершал все больше ошибок и, в конце концов, сдался, оставив злобного коня резвиться на просторе.