– Мам, это… как…

– Наноароматизаторы и хроночастицы. Они цепляются за твои воспоминания и делают вкус таким, каким захочешь ты.

Мальчишка в прожженном комбинезоне, тот самый, что танцевал с голограммой птицы, замер рядом, уставившись на банку в руках Сары через окно. Его лицо, испачканное сажей и гарью, светилось жадным любопытством. Он облизнул потрескавшиеся губы, а его живот предательски заурчал.

– Мам, можно ему? – Сара потянула мать за рукав, показывая на мальчишку.

Женщина взглянула на его стоптанные ботинки, на пуговицы из старых микросхем, пришитые к комбинезону вместо украшений, затем прощупала мешочек с хронопылью, немного помолчала и кивнула:

– Для этого оно и нужно, дорогая.

Она достала новую банку, встряхнула, и термопленка скафандра зашипела, выпуская облако морозного пара.

– Твоя очередь, – Они вышли на улицу, и женщина протянула мальчику ложку, сделанную из обломка антенны. – Думай о самом сладком, что помнишь.

Мальчишка сгреб шарик и сунул в рот. Его глаза расширились:

– Это… это ж бабушкин пирог! С вишнями из ее сада! – он засмеялся, и вдруг над банкой возникла голограмма. Седая женщина в фартуке, помешивающая дымящийся чан.

– Хроночастицы вытянули это из твоей памяти, – объяснила женщина, поправляя чип на банке. – Они находят то, что спрятано глубоко внутри.

К ним потянулись другие. Старик с фотографией взял шарик дрожащими пальцами. Когда он положил его на язык, голограмма сына-шахтера обняла его. Это был призрак в заляпанной углем робе. Старик зарыдал, но это были слезы, от которых сердце, способное любить, находит умиротворение.

Девушка с кибер-рукой выхватила банку, не дожидаясь очереди. Ее шарик стал черным, как космос, и взорвался вкусом запретного кофе, который пили на орбитальных станциях до эры синтетиков.

– Я.… я же клялась, что это лишь сон, – прошептала она, а ее имплант замигал, проецируя карту забытых звездных маршрутов.

– Мам, смотри! – Сара указала на женщину с младенцем. Та осторожно обмакнула палец в мороженое и коснулась губ ребенка. Малыш засмеялся, а вокруг его коляски расцвели голограммы бабочек. Синих, как небо, которого никто здесь не видел.

Женщина не успевала наполнять банки. Она высыпала последнюю щепотку хронопыли в коробку, и шарики стали множиться сами, впитывая желания толпы:

Сара вертелась между людьми, раздавая мороженое, как волшебный пропуск в прошлое. Каждый шарик становился искрой, зажигавшей глаза.

– Ты как… как Элиас, – пробормотал мальчишка, слизывая последние капли с банки. – Только вместо Луны – мороженка.

Женщина рассмеялась, обнимая дочь. Шрам-спираль на ее запястье светился, как маяк.

– Он носил Луну, а мы носим память. И иногда… – она подмигнула Саре, – это вкуснее.

Люди уже не смотрели вверх. Они закрывали глаза, смаковали мгновения, и в ржавых трущобах расцветали сады, которых не могла уничтожить даже «Селен-Индастриз».

Когда все разошлись, а Сара лежала в своей постели, вдалеке, на краю «Ржавого Пояса», взорвался последний фейерверк. И все затихло.

Женщина пожелала приятных снов, поцеловала дочь и уже собиралась уходить, но Сара вцепилась в край платья матери, пропитанного машинным маслом.

– Мама, расскажи, как он это сделал! Элиас Веренн… расскажи про него.

Женщина замерла, ее тень дрожала в свете лампы. Шрам-спираль бешено пульсировал под кожей, словно пытался сбежать.

– Доченька, это долгая история… – она обернулась, и Сара увидела в ее глазах блеск.

– Пожалуйста! – девочка вскочила на кровати, сминая одеяло. – Хоть кусочек!

Женщина вздохнула, поймав взгляд на трещине в потолке, той самой, что образовалась в день, когда «Селен-Индастриз» бомбила Ржавый Пояс.