Илья заглянул за шкаф. В светлом полностью остекленном эркере стоял кожаный диванчик, пара софитов и маленький столик.

– Ясно… – Не совсем внятно оценил место съемки Илья.

– Там контр свет хороший, не только волосы, но и кожа у них в золотых кольцах. Провожу фото сессии в стиле «ню».

– Получается?

– Что именно получается?

– Ню твои.

– А то!

Гольян притащил кипу фотографий.

– Любые тут.

– Я не понял: они тебе платят или ты им?

– По обстоятельствам. Иногда они. Были тут две. А так – я. Потом в журналы продаю.

– Покупают?

– Ага.

– «А-гааа»… – Усомнился Илья. – Что-то не вижу я тех журналов. И по телевизору тебя не показывают. Или я что-то пропустил?

– На рынок пробиться сложно.

– Еще бы! Такому художнику.

– Художникам на рынке всегда тяжело. – Кирилл уже окосел и верил, что он художник и поэтому ему тяжело.

– Гольян! А что это они у тебя все вперед задом или в наклон? Две позы на всех. Ты бы новые осваивал. Или это все одна и та же особа?

– Ты в искусстве дилетант. «Осоооба»… В ракурсах вообще нуль. Иди вон бей свои чучела. А сюда – ни ногой. – Он отгреб фотографии в сторону. – Знаешь, что такое композиция? Вот я беру…

Илья отмахнулся.

– Во-от! – Недовольно сморщился на отмахивание Кирилл. – Не зря Светка говорит, что ты деревянный.

– Твердый… Я, правда, не пойму: какие это они тут у тебя все… скучные. Как на собрании сидят. Или их в комсомол принимают.

– Так они не в цирке. Чего им веселиться?

– И ноги у всех короткие. Такие дешевле что ли? Во! Опять вперед кармой. Что ты их так выкручиваешь?

– Сундук. Это стиль! Ты вообще слышал что-нибудь об индивидуальном почерке?

– Ну, вот эта ничего.

Илья держал большой снимок, на котором молоденькая девушка в белой расстегнутой мужской сорочке в бледно-голубую исчезающую полоску, сидела нога на ногу на краешке старого венского стула.

Стул стоял к ней боком, легкий, сухой до звона, тонкий. Благородный, как альт.

Она, облокотясь о его коричнево-красную спинку с потускневшим и местами ободранным лаком, свою выгнула легко и изящно, подчеркнуто откинув плечи так, что рубашка начала разъезжаться. И это было хорошо. Она не врала: ой, люди, я случайно! задумалась и поясницу свело!.. Я не блядь, а Катюша…

Нет, она говорила просто, открыто: я красивая!

И это было красиво.

Ее ослепительно белое тело легло через весь снимок протяжным мраморным винтом от приподнятого подбородка – через высокую шею – по ключицам и в волнующей близости от поднявшихся и приоткрывшихся грудей – через бедра и колени – обтекая голень голенью – кончиками пальцев в пол.

Она парила «на цыпочках» на своем бардовом стуле, повиснув в оконном лучистом свете. Альт пел протяжно, как и положено чуть в нос, но чисто, поднимал звук высоко и уносил.

Девушка падала назад, но летела вперед. Навстречу.

Голова соблазнительницы (ведь она соблазняла!.. или очаровывала?) была повернута вправо, как будто она пыталась за окном рассмотреть белый эмалевый циферблат настенных часов с обломанными стрелками. И слегка недоумевала, чуть прикусив скошенную губу. И еще непонятно как улыбалась искрами зрачков. Смеялась.

Пошло? Еще бы!..

А если смотреть глазами полными света, то чисто как в небе. Бело как на эмали заоконного циферблата… Его не портят даже голубые полоски царапин, радиально оставленных обломками стрелок. Они как трещинки во льду…

Раздета она была не больше, чем раздеваются на сцене. Темно-коричневые большие глаза, каштановые волосы, контур, которых и, правда, золотился, чуть выпуклый чисто выписанный лоб…

Какие тонкие черты лица! Зачем она у Кирюхи?

– Это как же ты умудрился? Где ты ее надыбал?.. И ведь не врешь, ты снимал. Рубаха твоя.