Уже после издания «Неврозов» вышел в свет нотный альбом Роллина «Десять новых мелодий» (1886): это был след успеха Роллина-артиста в салоне Сары Бернар. При отсутствии звукозаписывающей аппаратуры подобные издания приносили куда большую известность, чем мы в силах теперь представить. Барбе д'Оревильи считал, что во Франции появился поэт «больше, чем Бодлер» (даже сравнивал «бархатного Дьявола» Бодлера со «стальным Дьяволом» Роллина, причем отдавал предпочтение второму). Кто-то презрительно именовал Роллина «маленьким Бодлером»… Но родство было очевидно: преемственность от Бодлера к Роллина признавалась и друзьями, и врагами, и им самим. Что же до мнения врагов – ну, назвал же Поль Клодель Райнера Марию Рильке «немецкой посредственностью». Это не убавило величия Рильке и не принесло равноценной мировой славы Клоделю. Литература хранит все; в ней всегда найдутся и почитатели, и хулители. Доброе столетие должно было пройти, чтобы читатели, скажем, заметили совершенно очевидное влияние поэзии Роллина на Огюста Родена: одни лишь «Граждане Кале» могли бы служить постскриптумом к «Неврозам» Роллина.

Нельзя сказать, что «Неврозы» превратились во вторые «Цветы зла» (хотя Роллина и входит теперь во Франции в обязательную школьную программу): не случилось ни судебного процесса с изъятием неугодных цензуре Второй Империи стихотворений, ни превращения Роллина в нового идола парижской богемы. Проще и короче всех выразился друг Роллина, Барбе д'Оревильи: «Надо признать, что у нас появился еще один современный поэт». И то, что у этого поэта на многие десятилетия сложился круг поклонников, ставящих его выше Бодлера и Эдгара По, положения не изменило. До литературных ли скандалов было тогдашнему президенту Третьей Республики Жюлю Греви, любой ценой стремившемуся остаться у власти после выборов?.. Выйди «Цвета Зла» в эти времена – суда бы тоже не было. Однако именно скандал, а отнюдь не поэтический дар, привлек внимание французов к Бодлеру в конце 1850-х. Из череды таких скандалов история литературы во многом и состоит (вспомним ссылку Овидия и бегство Данте), но… в крайнем случае можно ведь обойтись и талантом. Без скандалов. Будет меньше славы и меньше денег, а вот насчет доли в бессмертии и безвременье – все сказано в знаменитом стихотворении К.К. Случевского: она равна для Прометея и для коллежского асессора. Однако поэт и книга – предметы все же разные. Президента Греви сейчас помнят во Франции хуже, чем Бодлера. Даже хуже, чем Мориса Роллина. Кто припомнит, что Греви ушел в отставку из-за махинаций зятя? Зато ценители Роллина хорошо помнят все детали его трагической биографии.

В «Неврозах» общим счетом 206 стихотворений; это большая книга, написанная в довольно короткий срок. В целом поэтика Роллина здесь ближе к Эдгару По, чем к Бодлеру. Кстати, Бодлер провел шестнадцать лет, занимаясь переводами Эдгара По, но его переводы, согласно французской традиции, сделаны прозой. Между тем, сделанный Роллина рифмованный и сохраняющий большинство особенностей оригинала перевод эдгаровского «Ворона» наводит на мысль, что влияние было прямым, а не опосредованным. Еще в большей степени важна для Роллина старинная классическая французская традиция, восходящая к временам, предшествовавшим «Плеяде», традиция Вийона и Маро, если не более ранняя (Дешан и т.д.). Воздав дань сонетам (как же без них?), сочинив многочисленные рондо (рондели, по иной терминологии – статичная форма в 13 строк с несколькими внутренними рефренами, некогда буйно расцветшая в творчестве современника Вийона, герцога Карла Орлеанского), Роллина – по следам выдающегося предшественника, Теодора де Банвилля (1823–1891) – прицельно работает в канонизированном веками жанре «французской баллады с посылкой». Притом успешно воскрешает форму еще более сложную – «королевскую песнь», не ту, которой написаны почти все баллады Вийона, а иную – «двойную балладу». Если первая форма строилась на трех рифмах, пронизывающих три восьмистишия и четверостишие посылки, то удлиненная – на пяти рифмах при трех строфах по 10 или 11 строках в каждой плюс пятистрочная посылка. Таких баллад в «Неврозах» двенадцать, есть в книге и два образца еще более сложной формы, известной как настоящая «королевская песнь»: пять строф на пяти рифмах и пятистрочная посылка («Исцеленное сердце» и «Волчий вожак»). Заметим, ничего подобного в первой книге Роллина не было. Помимо человеческой и духовной зрелости, Роллина проявил себя в «Неврозах» как виртуоз формы и композиции: расположение баллад, сонетов, ронделей и «королевских песен» в книге глубоко продумано. Поневоле кажется, что лишь присущее чувство меры не позволило автору включить в книгу еще больше этих баллад и «королевских песен». Заметим, преобладают они в третьей, самой светлой части «Неврозов» («Прибежища»). Роллина составляет книгу так, чтобы стихотворения прилегали друг к другу, образуя нечто вроде маленьких циклов: друг за другом следуют «Шопен – Эдгар По – Бальзак»; далее – «Губы» – «Губы млеющие»; «Песня о глазах» – «Девичий взор»; «Котенок» – «Мышонок»; «Молоко для змея» – «Змеи» и т.д. Каждый, кому доводилось составлять свою или чужую поэтическую книгу, знает, как нелегко «сцепить» стихи подобным образом, превращая их из «сборника» в нечто целостное. Так составил свои «Цветы Зла» Шарль Бодлер. Так составил свои «Неврозы» Морис Роллина. Даже в богатейшей французской поэзии конца XIX века подобные книги можно сосчитать по пальцам; сюда добавятся все три прижизненных книги Леконта де Лиля, «Мудрость» и «Любовь» Верлена, «Желтая любовь» Тристана Корбьера, – список можно продлить, но весьма скоро он оборвется.