Мотивация первого типа характерна для правительств тех стран, где коммунистический строй сохранился по сей день или существовал в прошлом. Эти правительства пытаются оправдать нежелание выпустить из рук бразды правления государством, называя свои системы «суверенная демократия», «авторитарная рыночная экономика» или даже «рыночная экономика по-китайски». Мотивация второго типа характерна для знатоков, которые придумывают собственные ярлыки для описания наблюдаемых особенностей политических и экономических систем тех стран, которые, как считается, находятся в переходном состоянии на пути к демократии и рыночной экономике. Первый тип мотивации отражает стремление предотвратить полный переход, а второй – провал попытки достичь этого перехода.

Проблема ярлыков заключается в том, что они, скорее, усиливают беспорядок, чем устраняют его. Стремительный рост количества ярлыков-определений отражает фундаментальную концептуальную путаницу, проистекающую от отсутствия консенсуса о том, что находится или должно находиться в центре нашего внимания. До определенной степени можно проследить, как корни этой путаницы уходят в стародавнюю ассоциацию между экономическими системами и идеологией, в противостояние между сверхдержавами. Эта ассоциация была неудачной в том смысле, что обсуждение преимуществ и недостатков рыночной и планируемой экономики, как правило, переходило в дебаты, часто враждебные, о недостатках и достоинствах капитализма и социализма вообще[214].

Одним из первых негативных последствий подобных дебатов стало то, что ключевые системные характеристики – такие как свободные рынки и права собственности – стали идеологической лакмусовой бумажкой для определения того, кто поддерживает какую сторону конфликта. Когда заявить о своей лояльности стало важнее, чем попытаться найти понимание, оказалось, что проблем не избежать. К примеру, то, что частная собственность сама по себе стала считаться первоочередной задачей, проявилось в пренебрежении тем, как и когда можно проводить приватизацию, чтобы избежать большого сопутствующего ущерба. Можно даже не упоминать, что противостояние между приверженцами рыночной и плановой экономики весьма затруднило беспристрастный поиск истинных различий между этими двумя системами.

Еще более неудачным оказался итог самопровозглашенного идеологического триумфа Запада. Оптимистичные призывы к стремительной либерализации и приватизации, звучавшие перед применением к России шоковой терапии, обнажили всеобщее нежелание осмысливать истинный масштаб предстоявших изменений. Зачарованные перспективой крупных инвестиций и возможностей для бизнеса, ученые и наблюдатели уверовали, что крах коммунизма каким-то образом автоматически приведет к успешному переходу от плановой экономики к рыночной. Последствия, которые вытекали отсюда для разработки маркетизационных реформ, оказались глубоко негативными.

Основная проблема такого подхода была связана с полным пренебрежением критической ролью тех повсеместных – хотя и коррумпированных – рынков, которые существовали при системе централизованного планирования и в отсутствие которых система, безусловно, не смогла бы продержаться так долго. Когда СССР внезапно и окончательно развалился, и Россия, как и ее новорожденные соседи, заявила о готовности поскорее перейти к либеральной рыночной экономике, экономисты оказались особенно плохо подготовлены к этой ситуации.

Возвращаясь к игре в навешивание ярлыков, скажем, что важно провести разделительную линию между учеными с нормативными установками, которые пытаются отстоять идею большего или меньшего государственного вмешательства в рынок, и учеными с позитивными установками, которые занимаются не тем, как рынки должны функционировать, а тем, как они функционируют в реальности. Ученые с нормативными установками уже давно ведут дебаты о природе капитализма. В дополнение к понятию «государственный капитализм», использовавшемуся как русскими, так и немецкими социалистами перед революцией в России в 1917 г.