А ад?

Между прочим, полемика с Маяковским («Сейчас придут, придут за мной и узел рассекут земной секирами зари.»). Горлан-главарь жил в ожидании Эдема. Дитя, выращенное в социалистическом Эдеме, живёт в ожидании конца этого рая, готовясь на «выданье», из которого придётся спасаться в одиночку.

«И это не эгоизм. Это свойство рая. Ибо рай не география, а личное дело. А жить при этом можно где угодно. Хоть в России».

Слово «Россия» включает в словесной сети сверхнапряжение. Понимая это, героиня нас как бы успокаивает, приводя в свидетели такого остроумца, как Чехов:

«.. Нужно просто понять, что вся Россия – наш ад («Наш сад», – слукавил Чехов). Понять – и успокоиться. И перестать наконец строить да перестраивать. А начать жить: можно здесь – понимая, что здесь – ад, можно там, понимая, что здесь – родина».

Что же такое родина в поэтическом мирострое Инны Ка-быш?

Место. «Нет отечества. А над местом – дым отечества. Будь он неладен!..» Дым – не без огня. «Ибо мы – по сути – тот же Рим: и у нас имперские пороки, и у нас распятые пророки, вот и мы однажды погорим». Всеобщая буза. «Как много тел, как мало духа, куда ни глянь – бузит страна.» В общем, судьба. «Судьба России. извечная невстреча с самим собой».

Но вот что интересно: сколь ни множатся эти беспощадные определения, а без России пусто. Россия всё время возвращается в стих немым вопросом. «Как в России-то нынче бело! – двор что чеховская декорация: завело, залило, замело: место дикое, дикая нация. Что за тени в терновых венцах? Что за время: кончина ли? Роды ли? Дом проели мы на леденцах, за похлёбку имение продали…» Далее – забытый Фирс. И Наташа Ростова. И медсестра сорок первого года, ползущая среди окоченелых тел. «Снег за снегом – вот наша манна, ад за адом – вот русский путь». Путь – «из ада в новый ад». Без надежды на Страшный суд. «Конца-края России нет, и в ней каждый бредёт по краю.»

Но, бредя по краю небытия, – ни одного, мысленного даже шага – за край, в чужой край! Страдать здесь, мучиться здесь. «Да, мы лишние. Потому что в России все живые лишние». Да, жизни нет. Но её нигде нет. «Здесь мат как ад. Кому я здесь нужна? Не в первый раз нас кинула Россия, но только здесь, как Стенькина княжна, я поняла, что значит ностальгия».

Ностальгия – это счастье, наконец? Несчастье, осознанное задним числом? Понятия перемешиваются, перемежаются, перекладываются, переглядываются. «Несчастье нужно строить, а счастье уже есть». Это такое счастье, которое хочется чем-нибудь заменить… «А Иисус как честный человек никому не обещал счастья – он обещал блаженство».

Блаженство боли, блаженство слова, блаженство Слова о Боли.

«Я – в эпицентре, я одна, я радуюсь за тех, кто вне: мне хочется рыдать».

«Господи, если ты их простишь, то не прощай меня».

«Москва моя златокронная, базар, перекрёсток, вокзал: ты – русская? Ты – чистокровная? Да кто тебе это сказал? Ты – горница, девичья, детская, заваленный хламом чердак, монголо-татаро-советская, бардак, чехарда, кавардак.»

Посреди этого «базара» – девочка, с нерусским (варяжским?) именем, стоит на пороге то ли с непринятым узелком в руках, то ли с голубком (французско-испанским?) – в глазах вопрос: что это, жизнь? Или это не жизнь, а опыт? «Мой роддом, мой дурдом, мой стол.»

И падает со стола лист, на котором слова, пронзающие эту страну, эту бездну, это место:

Золотое сечение стиха – когда противоречие вобранное в звук, становится первотолчком, кровотоком, пульсом. В настоящей поэзии отсчёт начинается заново. Каждое мгновенье. Надо читать в стихе именно это: отсчёт от пустоты, от чистоты. Противостояние бреду, именуемому жизнью. Собраны, столкнуты слова, как в бреду – смысл же открывается от обратного, как в заклятье, в заговоре, в обереге: