К тому времени, как Рэдфорд спешился перед ветхими воротами из простых сосновых досок, все уличные мальчишки уже были на месте, словно бы для того, чтобы составить его cortege; молчаливый уважительный cortege, босой, без чулок, с немытыми физиономиями, зато с глазами, полными благоговения, погружённый в наблюдение, но не осмеливающийся обменяться результатами его даже тишайшим шёпотом.

То, на что указали Рэдфорду, как на plebanija (дом священника), оказалось просто ещё одним крестьянским домиком, с той лишь разницей, что здесь имелись целые окна и кирпичная труба. За воротами он обнаружил себя посреди большого, но явно небогатого двора, где крапива была единственным, что буйно произрастало. Сквозь её ряды бежала тропинка к тому месту посреди двора, где напротив неба вырисовывалась перекладина колодца. От грязноватого пруда на дальнем конце гуськом продвигалось семейство уток-подростков, ни одна из которых ещё не приобрела достоинства грациозной покачивающейся походки, но все они словно бы болезненно сознавали огромность своих ступней и явно были смущены короткостью своих хвостов. Длинный полуразрушенный сарай тянулся вдоль одной стороны двора, и в одной из разбросанных соломенных куч копошились две довольно тощие свиньи.

Рэдфорд озирался с упавшим сердцем. На всем, что он видел, не только бедность и даже нужда были написаны большими буквами, но сотня подробностей, которые он едва ли осознавал, косвенным образом оскорбляла его врождённое чувство порядка и аккуратности, унаследованное от британских предков. Неужели это и есть родной дом Мильновича, место, где он проведёт остаток своей, едва начавшейся, жизни? Нет, ни за что, так не должно быть.

Дверь была распахнута, но признаков жизни не наблюдалось, и Рэдфорд, привязав лошадь к забору, где она стояла, нетерпеливо переступая и стряхивая цветы яблони, запутавшиеся в её каштановой гриве, решился последовать примеру молодой несушки, которая, по-видимому, хорошо знала окрестность и как раз сейчас взбиралась на крыльцо. Следуя за курицей вплотную, он сначала обнаружил себя в коридоре, мощёном кирпичом, откуда попал на кухню, но здесь его пернатая проводница покинула его, чтобы наброситься на блюдо холодного картофеля, которое стояло неприкрытым на столе, и где пировали уже три её сестры.

«Есть кто-нибудь?», – обратился Рэдфорд к стенам, и при этом громком вопросе безмолвный дом вдруг пробудился к жизни. Из-за двери напротив послышалось быстрое перешёптывание, кто-то заглянул в щёлку и снова исчез с подавленным восклицанием. Послышались шаги, приближающиеся извне со стороны коридора, но прежде чем Рэдфорд успел обернуться, они затихли. Открывались двери, на долю секунды появлялись испуганные лица, но, по-видимому, никто не имел, или ещё не нашел в себе, мужества встретиться лицом к лицу с чем-то настолько необычным, как посетитель в военной форме. Не раньше, чем прошло ещё несколько минут, появилась босоногая служанка, девочка примерно восьми лет и, вспыхивая румянцем, провела Рэдфорда в большую квадратную комнату с самым низким потолком, какой он когда-либо видел. Здесь, прежде дальнейших событий, он имел достаточно времени прийти к заключению, что узкий скользкий диван, представлявший собой главный предмет меблировки, должно быть, являлся братом-близнецом дивана на квартире Мильновича, а также успел сосчитать разнообразные круги на полировке стола, оставленные, вероятно, стаканами горячего чая. В углу комнаты маленькая масляная лампа была зажжена перед религиозной картинкой того же сорта, что он видел в спальне Мильновича, и здесь, как и там, это было единственное украшение.