Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая согбенная фигура в длинной чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, – то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.

– Это мой отец, – сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, – а это – добавил он быстро, взглянув на старого священника, – это – один из моих товарищей.

– Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, – сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.

Но старик-священник остановил его.

– Никакого беспокойства, – возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. – Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, – добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.

Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.

– Это ваш отец?

– Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?

– Я просто…

– Может, вас удивила его внешность, – немного резко сказал Мильнович. – Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.

И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.

– Ваш отец знает, кто я?

– Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.

– Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я – добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!

Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.

– Оставьте моего отца в покое, – быстро сказал он. – Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.

Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, гневно осуждающего за попрание заповедей! И что же он увидел? – мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?

Он пришёл сюда, имея готовый план в голове, горя желанием его предъявить, – но с той минуты, как он снова увидел лицо Мильновича и его негнущуюся руку, лежащую на покрывале, его решимость необъяснимо пошла на нет. Ему показалось, будет лучше, если он начнёт издалека, и постепенно перейдёт к интересующему его предмету.