В голове уйма вопросов, и все кружат вокруг Алекса. Почему он так внезапно уехал? Что такого сказал ему Сахаров? Почему не ответил на звонок и до сих пор не перезвонил? Даже находясь в разных часовых поясах, мы ежедневно переписывались, пусть даже темы разговоров были по большей части общими и универсальными. Мы всё равно узнавали друг друга. Осторожно, понемногу, не торопясь, делали маленькие шаги к чему-то большему.

Я знала, что он работает старшим следователем в одном из городских отделов следственного комитета. Что занимается спортом, кажется, кроссфитом. Что Алекс, как и я, родился и жил во Владивостоке и тоже любит его особой, свойственной только местным, любовью. Что его отношения с родителями такие же натянутые, как у меня, а в прошлом, кажется, тоже значится какой-то болезненный разрыв. Но что такого он мог узнать обо мне, раз вдруг передумал общаться дальше?

– А с Никитой как? – мамин голос врывается в размышления, словно шаровой рыхлитель на экскаваторе-драглайне3.

Зато не надо думать об Алексе.

Сдержанно отвечаю:

– Никак.

И тут же отпиваю от отвратительного фреша, чтобы проглотить вместе с ним желание добавить к сказанному всё, что я думаю о Сахарове, особенно после сегодняшнего. По вкусу напоминает заботливо пережёванную кем-то газонную траву, но жаловаться не рискую. Мама вполне может предложить взамен нечто ещё более полезное и ещё более мерзкое.

– Он звонил в среду. Жаловался, что никак не может найти к тебе подход, – доверительно сообщает мама, стакан которой уже опустел.

И я устало признаюсь:

– Мам, мы давно с ним все решили. Наши отношения в прошлом. Ник был со мной только из личной выгоды, в надежде на руководящую должность в Альянсе, и целовался с моей лучшей подругой. О каком подходе после такого может идти речь?

– Но Милану-то ты простила, – замечает родительница и проходится по мне намётанным взглядом.

Я прямо чувствую, как она подмечает каждый мой недостаток, каждый изъян, и мысленно записывает в невидимый блокнот, чтобы огласить весь список, когда будет готова. Съёживаюсь под этим взглядом, втягиваю шею в плечи. Кем бы я ни была, какую бы должность ни занимала, когда мама смотрит на меня вот так – чувствую себя средоточием уродства, квинтэссенцией недостатков и сгустком родительских разочарований. Всё так же, прищурившись, она продолжает:

– Тебе следует понять, Вали. Никита совсем неплох, во многих отношениях. Семья хорошая. Привлекателен внешне. Хорошо воспитан. Галантен. С ним не стыдно появиться в обществе. Твой отец ему благоволит. Ты же понимаешь, что такой, как он, вряд ли просто так обратил бы внимание на такую, как ты.

– Какую «такую»? – спрашиваю с нажимом, хотя ответ с детства известен мне почти наизусть.

– Инфантильную, бесхарактерную, невзрачную и не умеющую себя подать.

Эпитеты разные, а смысл всегда один. Я – несовершенство во плоти.

– Мам… – начинаю я примирительно, но она категорично обрывает:

– Я ведь просила тебя записаться к косметологу. Новый селективный лазер удаляет веснушки всего за несколько сеансов.

Допиваю залпом остатки фреша, почти не чувствуя отвратительный вкус. Мама принимает молчание за согласие:

– Запишись, я скину тебе телефон. Женщина не может позволить себе быть некрасивой, Вали, поэтому наш удел – страдание, – изрекает она глубокомысленно, а потом, подняв указательный палец, добавляет со знанием дела: – Но мужское восхищение, которое мы получаем взамен, заставляет забыть об этих жертвах.

Я считаю мужское восхищение сомнительной платой за самоистязание, но, зная, что маму не переубедить, молчу, оставляя собственное мнение при себе.