Шаман глаза закрыл и с почтением молчит. От испуга я отключился.

Море шумит. Вуалью пенистой волна, как вдова, омывает место почившего афалина. Слышу в грудине – эхо тонкого далекого пения. Открываю глаза, грудь пронзает кручина.

– С почином и возвращением назад!

Шаман протирает ладони спиртом. Берет оплату. В колбе пустой молчит тельце воина полосатого.

Спустя тридцать четыре часа я ногою легкой ступаю на берег морской. Народ еще спит. Со стихией наедине мы.

Вдалеке – афалинов стая резвится, решаюсь плыть к ним. Гребу, запыхаюсь. Все-таки отражаются на здоровье жара, чурчхелла и пахлава.

Вдруг впереди, смотрю – барахтается детина… За воздух хватается, жужжит. Поглощают волны-то чертовские полосатую спину… пчелы! Разверзается гром под куполом. Афалин уже мчит, но я быстрей. Из-под толщи воды подставляю правую руку. Сажаю пассажира на палубу да разворачиваю корабль к берегу.

Ветер тучи нагнал. Поднял волны, что выше темени. Гребу, не помня себя, контролирую руку. Ладья тела едва уже тонет с одним плавником на ходу. Еще волна – и ко дну. Чую вкус водорослей во рту. Кричу: «помогите». Мимо плывет афалин. Незримая сила толкает на берег. Меня подбрасывает.

Рука разжимается. На ладонь льется жемчужный свет. Пчела отряхивается, распростирает крылья и возвращается – в небесный улей.

Выплюнув водоросли, не в силах больше двигаться – оглядываюсь на горизонт. Хвосты резвящихся дельфинов ударяют о волны. В память врезается вдруг момент из пути, когда отпустил Одиссея.

Волга. Правый берег. Я жил на левом – в деревне. И вот в самый центр приезжает танцовщица с Севера. Увидел её, да екнуло сердце. Виду не по́дал, подписал протекцию перед другой. Снились тогда мне вещие сны. Так в одном из них – две ведьмы сильные делят трон. Я то ли на нем, то ли над ним, уже не важно. Просыпаюсь – танцовщица страждет встречи, приглашает в обитель на чай. Я соглашаюсь, отчаявшись семью завести с прежней.

В пылу разговора вечернего гибкая дева приглашает свершить обряд.

Дает в чаше зелье. Кладет на пол… Слова сладкие, словно яд, проникают в душу. Отражаются в черепе, усмиряют подозрения:

– Пей, Джей. Расслабляйся. Считай на раз-два-три и смотри.

Вдруг вижу:

внутри комнаты на ковре в изголовье сидит надо мною – обличие Змеи. Червонное золото в чешуе черной блестит. Заливают лучи свечей – купол пещеры. Горгона шипит:

– Спи, Джей.

Клыки, что жала, нависают над шеей. Кишащий клубок опускается вниз.

И вдруг, откуда ни возьмись из-под половиц вздымается хвост кита. Два плавника упираются в стены, кроша́т кирпичи. Визг змеиный стоит, Горгона жало хватает – вонзает в грудину.

Кит выныривает и трубой боевою гудит. Под собой меня поднимает. Рассекает ведьме усами лицо и бросается со мной – в окно. Летит до Волги. Струей орошает шрам посредине груди. Звук мелодии. На границе аномальной зоны – эхо далекой песни. Я пробуждаюсь с ним:

– Живи, Джей!

Помнится, случилось то, когда Джей с О́дином – Одиссеем разъехались по разные стороны света. Кто – на юг, кто – на север. Делают круг.

СимБа, покрытый пеплом, совсем подрос. Стал ходить с Солнцеликим в плоскость ловли мышей. Иногда до ушей его долетает голос Хепри. Пепельный бежит во двор. Сперва – кажет нос, чтоб не было чаек, затем уж – хвост. Отражается эхо Голоса в куполе Поднебесной, опосля уже – в синих очах. Так и играют друг с другом – в прятки на облаках.

И вот однажды от скуки наблюдает Рыжий за салками брата и Ба. В доме стоит тишина, нет никого. Вдруг на границе Дуата и компостного филиала зоны Бога Ямы из земли выползает… Змея? Нет! Хомяк!