– Интересно, сколько этому Терентьеву могли припаять за убийство? Лет семь каторги? Восемь? Значит, до шестнадцатого года, как минимум, с бубновым тузом на спине. А было ли тогда УДО, чтобы он раньше мог выйти, я не знаю. Вор, конечно, из этого Миши мог запросто получиться. Студент-убийца… А еще кто там был? Горничные всякие? Приживалки?

– Эти все, конечно, подслушивали, шпионили, кое-что знали и, да, воровали, наверное, помаленьку. Но если бы решились на крупную кражу, так уперли бы все, до чего могли дотянуться, и смылись.

– Тюньку надо спросить, она…

Но договорить Гр-р не успел. Тюня, которую никакие силы не могли заставить покинуть уютную кофемолку до обеда, даже скандал, устроенный Морковкой, вдруг вылетела из своего гнезда и заметалась над головой Громова с гиканьем и посвистом, больше похожим на уханье Соловья-разбойника, чем на нежные трели, заменяющие домовушке речь.

– Я честная девушка! – стрекотала возмущенная Тюня. – Барыня мне всегда доверяла, а я копейки без спросу не брала – ни у нее, ни у Анны, ни у Луизы! Мало ли что там другие делали! Я не такая!

– Ты слышишь то же, что и я? – спросил Громов, прикрывая голову руками, потому что оранжевая Тюня носилась вокруг Гришкиной лысины, разбрасывая искры, как китайская петарда, и тарахтела ему в уши.

Тут к гвалту Тюньки присоединился смачный собачий лай: «Р-р-р-ав! Р-р-р-ав!» А я-то думала, что пес у нас не только хромой, но и немой! Но оказывается, Дактиль лает – и лает совершенно в тональности Гр-р: хорошим баритоном, да еще и с раскатистым «р-р-р», совсем как у Громова. Домовушка удивилась не меньше моего, перестала трещать и рухнула в масленку, подобно волосатому апельсину.

– Тебя никто ни в чем не обвиняет, – назидательно сказала я Тюне, выковыривая ее из масленки. – Просто Гриша хотел узнать, что тебе известно о бриллианте и Перепетуе.

– Что-что… Ну сидела Перепетуя у Анны Федоровны в спальне. У тебя заметила – сразу поняла, эта та самая кукла и есть. И камень я видела у Полины, но что он в кукле был, не знала, пока ты его там сама не нашла. Зато я однажды слышала, как барыня Полину спрашивала, почему она ожерелье с бриллиантом не надевает, не продал ли его Антон, а Полина противно так засмеялась и сказала, что не видать ему бриллианта, как своих ушей, она, мол, камень спрятала месяц назад. А барыня на то: ну, как знаешь, а я даже спрашивать не буду, где твой тайник.

– И когда этот разговор случился?

– Когда-когда… Не помню! Но уже здесь, в Энске. Беременная была Полина тогда, тяжело носила…

– Пошла я мыться, – вдруг прочирикала Тюня без всякого перехода, – а то летать не могу из-за вашего масла! Воду мне открой… в ванной! И тепленькую сделай!

– Тюнька, – возмутилась я мысленно, – ты, между прочим, могла бы и раньше рассказать, что знаешь! А то мы тут столько времени убили на предположения, а ты бессовестно храпела в своей кофемолке! Вот пожалуюсь на тебя Луизе!

На самом деле, я не собиралась жаловаться Луизе, последней хозяйке Тюни, превратившей ее сначала в свою тень, а потом в домового. Во-первых, я не знала, как связаться с Луизой, зеркало с ней не работало. Во-вторых, мое железное правило: возникшие между индивидуумами трения следует устранять без привлечения третьих лиц, в своем узком кругу. Сами разберемся! Но Тюньку следовало приструнить – совсем разболталась.

– Надо было давно у меня спросить, если так интересно, – чириканье домовушки больше напоминало скрежет лезвия по стеклу, чем птичью трель. Злится существо, даже пятнами пошло: синее, в коричневую крапинку…

Я посмотрела, как домовушка шлепает по полу, оставляя за собой жирные мазки. За Тюней – раз-два-три, раз-два-три, в темпе вальса – устремился Дактиль, успевая слизывать масло. Я оставила домового плескаться под душем и обдумывать свое поведение. На кухню мы вернулись с Дактилем.