Но было в ее голосе еще что-то, какая-то напряженность. Я передала трубку Ольге, и она сделала круглые глаза – заметила, что с Жанной что-то происходит. Лелька спросила:
– Жайка, а ты сама как? Что у тебя?
– Нет… Ни… ни… ничего… – пробормотала Жанна.
Короткие гудки…
– Вот странная! – Оля отдала мне телефон. – Сказала бы, все равно же узнаем. Ладно, пойду, отчет ждет. Да, Устюжанин звонил: из своего Закарска прямо сюда едет. Твой Громов где?
– Собирался в контору, а где сейчас, не знаю.
– Ну, это надолго! Как раз Серега вернется…
Мы снова поднялись в мансарду, посидели на шкуре у камина и всплакнули, вспомнив Катю.
– К нам иногда приходят ангелы, но мы узнаём об этом, когда они нас покидают… – опечаленно произнесла подруга и отправилась заканчивать отчет.
Я удивилась: так красиво формулировать – это не Лелькино. Вот Жайка – та могла бы… Я снова принялась перебирать старые бумаги. Для начала их пришлось рассортировать: письма – по адресатам, дневники – по авторам, фотографии – по лицам. Приличную кучу можно было не смотреть – не то время, не те люди. То, что оставалось, тоже было немаленьким и выглядело, как термитник – высоченное, несимметричное и неопрятное сооружение, к которому страшно подойти. Я вздохнула и запустила в термитник руку. Вынулся дневник моей прабабушки, тот самый, который я не дочитала. Открыла наугад:
…и взяли ее кормилицей маленькому Глебу. Я хотела найти другую женщину, но Иван настоял. Боится, что Е. устроит какую-нибудь каверзу? И правда, от этого негодяя всего можно ожидать! Давно его знаю, и какой он Е., тоже знаю… Я все время вспоминаю Полину, как нехорошо мы с ней жили, а теперь исправить ничего нельзя. Maman в страшном горе. Не выпускает Глеба из рук. Отдает только Нюре – кормить, Антона видеть не хочет, говорит, он виноват, что Полина умерла. А разве он виноват? Роды трудные были, вот и… Чувствую, и мой срок скоро, доктор сказал, конец июля, значит, недолго ждать. После Полины мне страшно…
28 июля 1914 г.
Антон приходил прощаться, потом поднялся к сыну, объяснялся там с Maman. Иван сказал, Шпиндель на фронт хочет, чтобы погибнуть. Неужели и Арсений уходит на войну, чтобы погибнуть – из-за меня?
29 июля.
Полина из головы не идет. Начала читать ее дневник. Как она меня ненавидела! Если бы я прочла все это раньше! Я же видела этот ее дневник, она часто его бросала – то на подоконнике, то на бильярде, толстая тетрадь, в сиреневой бумажной обложке, которую Поля разрисовала розами. Так и вижу Полину: сидит на подоконнике и водит пером по этой тетради, рисует розы. Розы, розы, розы… А я смеялась, мол, что, только их и умеешь?
29 июля, вечер.
Кто-то украл дневник Полины! Я читала его в мансарде, вышла посмотреть, как играет Аглая, вернулась, а его нет! Хотела перевернуть весь дом, найти, у кого – Иван не дал. Сказал, тебе, в твоем положении, нельзя волноваться, найдется тетрадь и без тебя… Все делали вид, что ищут. Конечно, не нашли. И… О, Господи, началось…
Так, понятно, моя прабабушка родила мою двоюродную бабушку Луизу Закревскую… Что это за Нюра, которую не хотела моя прабабушка? И кто такой «Е»? И почему мой прадедушка, губернатор Закревский, такого плохого мнения об этом «Е»?
Я полистала дневник, но не встретила больше никаких неизвестных имен и инициалов. Хотя Громову может показаться интересной такая запись Анны:
7 сентября 1914 г.
Как жаль, что из-за войны прекратились наши собрания! Распался наш кружок, кончилось разом всё: и тайна, и азарт, и страсть, и маленькие обманы, и тонкий флирт, без которого не могу… Ах, будет ли еще когда-нибудь все это! Если будет – то пусть без Е., а Полина уже помешать не сможет, как тогда… Зато Е. – каждый день о нем слышу. Да что слышу – вижу! Без конца в комнатах мелькает. И в кружок как-то проник, бездарность…