Так продолжалось много дней подряд, пока я не стал замечать, что эта ситуация беспокоит настоятеля. Один из местных монахов, вероятно, рассказал ему, что «странствующие монахи не едят то, что подносят миряне, и абсолютно непонятно, в чём, собственно, дело».

Нам оставалось провести в монастыре ещё несколько дней, поэтому я решил пойти к настоятелю и объясниться.

Я сказал: «Досточтимый настоятель, не могли бы вы уделить мне немного времени? Мне кажется, кое-что в нашем поведении озадачивает вас и монахов вашего монастыря, а именно то, что мы не едим поднесённое мирянами. Мне бы хотелось прояснить эту ситуацию. На самом деле, в этом нет ничего такого особенного. Просто я приучен к определённой практике и выполняю её, когда дело касается подношений еды. Если сначала миряне приносят и расставляют чаши с едой, потом монахи открывают эти чаши и сортируют их, и лишь после этого происходит формальное подношение, то это неправильно. Это нарушение класса дукката, а именно: если монах дотрагивается до еды до того, как она была формально поднесена и передана ему прямо в руки, то это делает еду негодной. Согласно винае, любой монах, кто ест такую пищу, совершает нарушение.

Дело лишь в этом, досточтимый настоятель. И, говоря это, я не имею намерения кого-либо критиковать или принуждать вас и ваших монахов перестать это делать. Вовсе нет. Я просто хочу, чтобы вы понимали, что, поступая так, я движим благим намерением, ведь мне предстоит остаться тут ещё на несколько дней».

Он вскинул свои руки в жесте анджали (añjalī)[48]: «Садху (sādhu)[49]! Это просто замечательно! Я никогда прежде не встречал в Сарабури монахов, которые следовали бы второстепенным правилам винаи. Разрешите выразить вам своё одобрение. И, конечно же, я не возражаю против подобной практики! Напротив, это очень хорошо, что вы её придерживаетесь!»

На следующее утро, когда мы вернулись после сбора подношений, никто из монахов уже не касался чаш раньше времени. Миряне сами сортировали и раздавали пищу монахам, поскольку опасались, что в противном случае те не станут её есть. После всего произошедшего монахи и послушники этого сельского монастыря выглядели очень напряжёнными, и поэтому я пытался им объяснить, в чём тут суть, чтобы они смогли наконец расслабиться. Мне кажется, они стали опасаться нас, поскольку большую часть времени оставались в своих хижинах и хранили молчание.

Они были пристыжены, и следующие два-три дня я пытался их как-то успокоить. Я действительно их ни за что не осуждал. Я не выражал недовольства, что «еды недостаточно»; не просил принести какую-то определённую еду. Я и прежде, бывало, постился по семь или восемь дней. Здесь у меня был хотя бы рис, и я точно знал, что не умру от голода. Я черпал свои силы из практики – из осознания того, что я учусь и практикую так, как следует.

В качестве примера я рассматривал Будду. Куда бы я ни пришёл, что бы там ни делали остальные, я не принимал участия в происходящем. Я всего себя посвятил практике. Поскольку я заботился о своём образе жизни, я тем самым заботился и о чистоте практики.

Те, кто следует правилам винаи и практикует медитацию, не могут жить вместе с теми, кто этого не делает; им следует держаться отдельно друг от друга. В прошлом я этого не понимал. Будучи учителем, я наставлял других, но сам при этом не практиковал то, чему учил. Это очень плохо. Когда я хорошенько проанализировал эту ситуацию, то увидел, что мои знания и моя практика были настолько далеки друг от друга, словно небо и земля.

Поэтому тем монахам, кто собирается основать в лесу центры по медитации, я обычно говорю: «Не стоит этого делать». Если вы пока ещё сами не до конца понимаете, не беритесь учить других. Вы только всё испортите. Некоторые монахи считают, что, уйдя жить в лес, они обретут там мир и покой, но на самом деле они не понимают сути практики. Они, например, сами косят траву