Несколько десятков агентов ФСБ вломились в офис Струкова в НейроЦентре с целью его немедленного ареста. Но Струкова там уже не было. ФСБ искало его повсюду, но так и не смогло найти. Струков исчез не один – он забрал с собой все оборудование и все разработки лекарства. Он был объявлен в федеральный розыск, а по российскому телевидению и интернету была развернута массовая кампания о том, что именно исследования Струкова в Нью-Йорке привели к вспышке шок-деменции. За считаные недели он превратился в преступника номер один на территории Российской Федерации.

Струков нашел укрытие в одном из штабов оппозиции, который, как ни удивительно, находился в самом опасном месте европейской части России, но одновременно и самом защищенном от спецназа и ФСБ. А именно – в зоне отчуждения рядом с ЦИКРом.

Струков связался со мной через несколько дней после того, как оказался в штабе. Он говорил по зашифрованной линии. Он сразу же позвал меня к себе. «Очень заманчивое предложение, но я отказываюсь, Саша», – ответил я, раздумывая немногим меньше наносекунды. Он был готов к такому ответу и нисколько не отчаялся. Иногда я даже думал, что он просчитал такой исход событий и специально поехал в Россию для того, чтобы вступить в открытый конфликт с Цинновым. Он приглашал меня почти каждый раз, когда выходил на связь. Я был уверен, что не соглашусь никогда, – сама идея о том, чтобы приехать куда-то, где меня в любую минуту могут бросить в тюрьму пожизненно или даже убить, была абсолютным безумием.

– У нас тут все нормально, – говорил Струков. – Нормально. Полиция боится сюда заходить. И вообще большинство людей боятся сюда заходить. Тут безопаснее, чем, блин, в Пентагоне. Мы на грани открытия. Ты нам нужен.

Струков при помощи оппозиции и Красного Креста организовал лабораторию в подвале заброшенной больницы Каустик, и, благодаря неограниченному доступу к больным шок-деменцией (ЦИКР находился всего в нескольких километрах от больницы) и всему оборудованию, украденному из НейроЦентра, исследования двигались семимильными шагами.

В начале ноября он вышел на связь рано утром по времени Нью-Йорка – и поздней ночью по Волгоградскому – и сказал, что лекарство почти все готово. Но мне нужно срочно было приехать, потому что нужен был специалист по геномным базам данных и, конечно, сами эти базы.

Вот вы и узнали мою роль в разработке лечения шок-деменции. Мы с Маркусом занимались анализом всех генов и протеинов в нейронах головного мозга, сравнивая здоровые клетки и клетки больных. Параллельно с этой работой я был неврологом во все том же Бруклинском Университетском Госпитале, где мы безуспешно пытались контролировать эту болезнь в течение уже почти пяти лет.

Струков умел вселять веру в людей. Однажды он вдохновил меня на то, чтобы войти в комнату к первому пациенту с шок-деменцией, поступок, который полностью изменил мою жизнь. А в то утро, когда он с пылающим взглядом рассказывал, что лечение почти что у нас в руках, я внезапно понял, что готов ехать.

– О русские, вы все сумасшедшие! – воскликнул Маркус.

– Да, – согласился я. – Как в хорошем, так и в плохом смысле.

Итак, в начале ноября 2044 я полетел в Волгоград. Я очень хотел вернуться назад в Нью-Йорк, но понимал, что если мы не найдем лекарства, то возвращаться рано или поздно будет некуда. Было грустно. Я позвонил маме и сказал, что полечу в Европу. Она была обеспокоена даже этим. К ситуации в России она была настроена крайне пессимистично и считала, что большинство русских провалились в состояние так называемой выученной беспомощности. «Я ведь не требую от них, чтобы они баррикады лезли! – говорила она. – Но хотя бы крошечный огонек протеста в душе нужно же хранить. Хотя бы крошечный!»