– Да, а лучше обзавестись женой и детьми, как все. Не так ли? Говори на прямую, чего уж там. Не дотягиваю до идеала, да, мам?

– Что ты несёшь? Ты сам себя слышишь? Я тебе хоть раз такое говорила? Не говори чепухи, это сугубо твоё личное дело.

Павел бессознательно развернулся к окну во время разговора, заметив в нём призрак потерянной по мнению других жизни, и его охватила досада. Его голова охватилась огнём, больше не осталось сомнений, что ему обязательно нужно отстоять своё право жить свою жизнь, как ему хочется, без указаний. Тревожный голосок под ложечкой заставлял говорить ужасные вещи, о которых он и думать не смел.

– Враньё, я знаю, что ты думаешь, что от меня хочешь! – Павел, обозлённый вмешательством, собой не владел, – Твоё молчание не равно отсутствию желания сделать меня идеалом. Ты ни разу не спрашивала, как у меня дела или что я чувствую, до сегодня, и то, потому что я поднял на тебя голос. Конечно, кому может понравиться, когда удобный Павлик перестал таковым являться.

– Я не желаю этого слушать! Позвони, когда выспишься, ты сегодня явно не с той ноги встал. Хорошего дня!

В трубке раздались гудки и, подавив желание выкинуть смартфон в окно, Павел его положил на кромку стола рядом с конфетами, затем передвинул его ближе к середине. Ярость утихла, а вот сомнения засели в нём сильнее, чем прежде. Его мать и правда никогда не навязывала ему ничего, принимала его таким какой он есть, этого у неё не отнять. Но, бога ради, почему он никогда не видел, что она не проявляет к нему интерес напрямую, всегда кратко, утайкой, будто прямой вопрос о делах его разбалует или чего хуже, уподобит человеку? Он не ощущал усталости, о которой ему без конца талдычила мать, не ощущал потребности в переменах, ему нравилось работать, ему не нравилось отдыхать. Она навязывала ему усталость, присасываясь как пиявка, день ото дня впиваясь сильнее. В её словах не было упрёка о его одиноком образе жизни, не было и того, что он себе навыдумывал, и кажется она и правда желала ему добра, меряя добро по своим внутренним весам добропорядочной жизни. Но почему она никогда не спрашивала о его делах, почему не спрашивала о самочувствии, сама для себя решая этот вопрос?

Павел никогда не ощущал усталости, а сегодня ощутил её сполна. Слова матери, её внутренняя убеждённость в усталости сына, наконец-то, и стали таковыми на самом деле. Он бы над этим посмеялся, но ему не было весело. Вроде ничего не случилось, вроде ничего не подводило его к каким-то неправильным умозаключениям и выводам, да он бы и не узнал о том, что мать ничего напрямую не спрашивает, если бы случайно не прошёл мимо коллег и не поздоровался, а они это бы не восприняли как должное. Вроде бы ничего и так много, что на обдумывание уйдёт ни один день. И Павел думал, где он просчитался, в каком месте допустил оплошность. А может ему и правда стоило отдохнуть и тогда дурные мысли не будут больше лезть в голову? Но вместо того, чтобы отдыхать, он принялся за работу, приняв решение позвонить матери и попросить прощение, но не сегодня, а может и не завтра, но он позвонит, он поклялся себе в этом.

***

Вероятно, не забыта Марта, вероятно, её образ не размыт. Вероятно, вероятность падаль, а точное устремление проникнуть не спешит. Она сегодня не читает. Сложила руки на коленях, бдит. Она за временем следит, но взгляд её досадно ускользает, она похоже человек, а человек не в состоянии за всем и сразу уследить. Она взволновано кусает губы, она досадно ждёт своих друзей, часы идут, а с ними точно годы, она с годами расставаться не спешит. Ей нужен человек сегодня рядом, ей нужен кто-то кто не скажет, что она сошла с ума. Ей нужен путник с небосвода, который ей протянет руку и скажет нужные слова. И всяко нужно подождать совсем немного, она же точно не одна? Не может быть, что в одиночку ей нужно будет жизнь сводить с ума иль жизнь её сведёт с ума.