Они оставили реку и вышли на проселок, и Койл высунул нос из тени, и только-только сделал он это, до ушей его донесся колесный перекат, и он уловил взглядом, что из-за поворота слева медленно образуются какие-то очертания. Дыханье у него резко прервалось, и он повернулся и задом загнал лошадь в деревья. Из листвы наблюдал он за человеком, в котором узнал Харкина, чернолицего и бородатого: вел он мула и повозку к поселенью из белых домиков, что расселось дальше по дороге близ Миналека. Шествие это приближалось безо всякой спешки, Койл страшился глаз человека, тупо глядевших вперед. Лошадь зафыркала, и рука Койла дотянулась и обхватила ей морду, дабы успокоить животину, и сопеть она прекратила, и тут же человек тот оказался прямо перед ним, каждый шаг его – миг, растянутый во времени, словно вечность, в которой не жить ему. Иисусе, была бы прямо тут яма, так и забрался бы в нее. Дыхание его удавлено в глотке, но вот уж прошел человек мимо.

Изумрудная листва принялась редеть, и он вышел из-под укрытия деревьев в Минтикате, где земля сделалась мышастой. Стебли усыпанных цветками сорняков слабо лиловели по вересковой земле, и дождь падал холодно и непреклонно на эту топь, под низом черную и принимающую. По всему торфяному царству ни единой вехи для человека, и он шел, покуда не встретил сломанное дерево, белокостное и обугленное от давно отгоревшего пожара, когда в него ударила молния.

Тело он тащил с седла, пока оно не стекло под собственной тяжестью и не ударилось оземь так, словно кость треснула. Унылый взор старых холмов – наблюдателей события сего, да на ветерке дуновенье пота и крови. С неба слетела одинокая ворона-падальщица, вся в черном, посидеть на дереве. Бесстрастно поглядела она на это зрелище, обозрела бессловесный пейзаж и каркнула единственную ноту проповеди, прежде чем склонить набок голову и взлететь.

Койл присел на корточки, и сцепил руки с телом, и потащил его спиной к болоту, и повернулся, и руками покатил его вперед. Мертвые глаза крутнулись, затем утопли в темном саване воды. Он его подпихнул ногой и понаблюдал, макушка трупа слабо сияет, пока не слилась с пустотою воды. Он стоял, покуда тело не скрылось, и тут увидел, как из-за предела подает ему знаки одинокий сапог, и поднял он скелет палки из-под дерева, и дотянулся до пропасти, и подпихнул его. Буек этот остался, однако, маячить, и он подтолкнул его сызнова, но тот все равно держался на месте упорно. Дождь давил с неба все сильней. Он остался возле бочажины на коленях, земля промоклая, а глаза у него впали.

Не могу я перед собою прикидываться, никак не могу. Я это сотворил, вот и весь сказ.

Громадная тяжесть тучи откатилась назад, чтоб явить послабленье голубизны, а потом опять потемнело, и когда встал он и повернулся к лошади, никакого животного присутствия было уже не разглядеть на том пустынном участке болота, если не считать неумолимого взора гончей.

Сколько лошадь без всадника простояла на дворе незамеченной, никто сказать не мог. Она призраком вошла на конюшенный двор, глаза дикие, а бронзовая шкура пушится колючками. Белизна бабок ее заляпана грязью, а морда измазана кровью. Вызвали Фоллера, и тот пришагал из дому, черные сапоги сияют, а холодные глаза – в их бездвижном положенье улыбки. Вокруг лошади, бормоча, сгрудились работники, и кое-кто из них встревоженно поглядывал на человека в надежде, что он предоставит им какое-то заверенье или объяснение касаемо природы того, что лежало пред ними, но тот при виде лошади без всадника не проявил никакого чувства. В длинные ладони свои взял он голову зверя и посмотрел на алый гобелен, осмотрел плоть животного, нет ли где увечий, а когда ничего не отыскал, коснулся пальцем влажного вещества и заговорил себе под нос словами, что собравшимся были ясны, как день: кровь то была не лошадиная.