В доме Хэмилтона повисла тишь. Зажигали масляные лампы, шепотки вылетали не дальше дыханья оттого, что подступал Фоллер, пока шел через сени к восточному крылу дома. Галерея оленьих голов бесстрастно взирала, когда нарядчик вошел в гостиную, тени от рогов тускло цапали потолок.

Хэмилтон стоял перед огнем, и повернулся, и посмотрел на Фоллера. Был он бел и гол, только в кожаных шлепанцах да халате, болтавшемся неподвязанным, а в руках нянькал он чучело лисы. Фоллер потянулся зажечь масляную лампу и посмотрел, как старик шепчет животному на ухо.

То был один из Койлов, сэр, сказал Фоллер.

Хэмилтон прекратил шептать и поднял взгляд на нарядчика.

Что такое? спросил он. Голос у старика запинчивый шепот.

Ваш сын, сэр.

О, это. Понимаю. Вы с Дезмондом об этом проговорили?

Это Дезмонд умер.

Старик на него поглядел, не мигая слезившимися рыбьими глазами.

Понимаю. Жалость какая.

Лису он приподнял к лицу.

Не думаю, что мы станем по нему скучать, а, Лиска? Нам Дезмонд больше не нравился, правда же?

Фоллер подошел к серванту, и взял бокал, и налил себе скотча. Скрипнуло кожаное кресло, когда в него сел Хэмилтон, серая плоть пуза рыхло вывалилась ему на пах, и Фоллер посмотрел, как гладит он животное по голове.

Констебулярию я не впутывал, сказал Фоллер. Не намерен. И мое вам слово, я приволоку вам этого негодяя.

Хэмилтон склонил ухо к лисе, а Фоллер повернулся уходить, но старик снова поднял голову, и Фоллеру стало видно, что тусклый свет в глазах его оживился.

Лиска говорит, что ему хочется чашку горячего молока.

Она потянулась к нему, положила детку ему на колени – младенческая кожа теплая, и спеленатая детка с глазищами-блюдцами, и глядит снизу вверх на него, и палец его всею ручкой обхватила – самое малюсенькое чудесное живое существо из всех, какие он и видал-то когда, – и он тихонько запел детке на ухо мелодию странную в устах его, какую раньше не пел, но она ему явилась легко, словно он ее знал всю свою жизнь, и встал перед огнем он с деткой на руках, и тоже увидел лошадь, и потер ей морду ладонью, и она подошла и тоже ее погладила, и сказала слова, которых он не сумел разобрать, а потом у нее из ушей пошла кровь, мягкий плеск дождя по полу, и он ей сказал, чтоб осторожней с кровью, но она уже заструилась, падая на глину, и лицо у нее дикое, глаза немо вопят, а он на нее заорал и поднес руки свои к одному уху лошади, но потока остановить уже не умел, и она принялась на него кричать, и он теперь мог ее слышать, где же малявка, Колл, где ты малявку оставил, а он не знал, где оставил детку, и стоял, не ведая, ужас приковал его к месту, и он чувствовал, как сила ног его покидает, а лошадь смотрела на него горестно, и он задубел весь от холода.

Пробуждающееся его дыханье удушено немою тьмой. Нахлыв лесной прели в ноздри ему, и он упер глаза в беззвездную ночь. Тело его промокло и покалывало, а лежал он в лощинке, и затем сел, руки-ноги не гнутся, плечи колом после голой земли от холода. Башмаки подле него вымокли, а ступни подоткнул он под колени, и растер себе тело для тепла, проклиная потерю пиджака.

Скулу ему саднило, и он вспомнил, как брат его тем днем накинулся на него возле дома. Мужик в ярости. На глазах у Сары, а Джим его кулаком наземь свалил.

Тебя вздернут, сказал он.

Хрена с два. Никто ничего не знает, потому и не.

Ты совсем дурень, поди. Они твой пиджак видали. Ехать тебе надо.

Никуда я не поеду.

Не поедешь, так сгинешь, еще и не рассветет. Вали сейчас да схоронись где-нибудь. Ступай к Баламуту хотя б на эту ночь. Я присмотрю, чтоб за Сарой приглядели.