Меня многое смущало. Я не понимал, как я оказался в городе Хале. Я не знал, чем занимаются жители Халя, о чем они думают, что они чувствуют, как они живут. Меня смущало то, что большой бородатый человек Калам, чем-то напоминающий моего дуракинского друга Василия, водит меня по городу, хотя, наверное, у него много собственных дел да еще в день отъезда в далекое путешествие. Я хотел бы знать, кем были три голых господина Высокий, Равновысокий и Третий, которых я посетил в первый свой день в этом городе, и хотел бы понять, откуда берется нематериальный ветер и что здесь происходит со временем.

Что-то мешало мне спрашивать обо всем этом Калама, который, наверное, был приставлен ко мне с какой-то неизвестной мне целью. Вообще искусственность всего, что происходило со мной в Хале, была очевидной. И командировка, которую предложил мне Калам, была явно предумышленной. Я не понимал, что за всем этим стоит и куда все это ведет.

Мы шли на встречу с Елуаном, и мне было очень не по себе. В горле собирался ком обиды и жалости к себе, на глаза наворачивались слезы. Мне хотелось назад в город Дуракин. Я думал: там мое настоящее место, я не хочу быть здесь, я не родился быть эмигрантом, я не гожусь для этой роли, я очень трудно и долго сживаюсь с местом и с людьми и не готов ехать в путешествие по какому-то архипелагу. Все это я уже собирался изложить Каламу и попросить его способствовать моему возвращению на родину.

Неожиданно меня окликнул мелодичный женский голос:

– Николай!

Я вздрогнул и обернулся. В двух шагах от меня стояла маленькая сероглазая девушка с синим цветком на щеке и доверчиво протягивала мне руку. Я сразу ее узнал, это с ней и ее друзьями я танцевал вчера на улице, ведущей от гор к морю. Взглянув на Калама и поймав его молчаливое одобрение, я взял протянутую мне руку девушки и жестом предложил ей составить нам компанию. Через минуту мы вошли в ресторан, примостившийся под вязами. Навстречу нам из-за столика встал улыбающийся Елуан, окликая нас древне-ассирийским приветствием воинов и царей.

Девушку звали Клич. Позже я вспомнил, что этим ласковым именем Лемюэль Гулливер называл свою пятнадцатилетнюю нянюшку в стране великанов, не раз спасавшую его от напастей, но не сумевшую его уберечь от гигантского орла, который унес в своем клюве его домик и сбросил его в море.

На прото-иранском языке имя Клич означало «сад». Не помню, кто сравнивал женщин с садом и говорил, что одно дело смотреть сад из-за высокой решетки, и совсем другое – быть в саду. Я всегда смотрел на женщин из-за садовой ограды и ничего хорошего в них не видел или видел то, что меня не привлекало. Впервые в жизни я оказался в саду. Это случилось в ту минуту, когда Клич окликнула меня на улице, и я обернулся. Ее серые глаза были отпертой калиткой, и через эту калитку я вошел в ее мир. Удивительно, как много можно сказать глазами. Во всяком случае, Клич могла взглядом передать мне достаточно сложные вещи, и я думаю, что я ее понимал.

Вот что сказала мне Клич своими серыми глазами: она и двое ее друзей сразу поняли, что я иностранец, когда я остановил их на улице. Это было совсем несложно понять: я был так смешно одет и так неловок. Им понравилась спонтанность моего обращения к ним и предложенный мною танец. Однако посреди нашего танца они почувствовали мою отчужденность. Я как будто бы куда-то исчез или отвернулся от них. Клич и ее друзья почувствовали, что стали мне не нужны, и решили мне не мешать. Позже она поняла, что со мной случилось, и ей захотелось мне помочь. Она так рада, что ей удалось меня отыскать. Теперь она всегда будет со мной, даже если иногда я буду ненадолго исчезать.