Чем дальше отъезжал от города, тем довольнее становился, тем легче дышалось. Чувствовал, как путы рвались, как захватывало любопытство, как бодрил вызов себе самому. Проверить себя на прочность, отказаться от города, вырвать себе свободу, оставить прошлое. Карельские лбы с обочиной бодались, гранитами подпирали дорогу. Точно великан камни разбрасывал, как Мальчик- с-пальчик в сказке, помечавший обратный путь, чтобы не заблудиться. Вышел ли великан из леса или остался в нем, мхами да лишайниками был съеден, корнями в землю втянут, болотами высосан? Можно было бы пойти его поискать, только разве выходишь эти леса? В таких дебрях ни варежку, ни великана не сыщешь.

Яр въехал в лес, в раскачку по сопкам, ямам, кочкам, пробрался дальше прошлого – если дорогой пользоваться, она на дорогу становится похожей: «Живите в доме и не рухнет он». Вышел из машины, дверью хлопнул, музыку погромче сделал. Тишину не стал охранять, слишком ее много здесь, слишком выжидающая, хищная. От нее бы наоборот спрятаться, защититься. Пересел на квадроцикл, оставленный неподалеку, на нем почти до самого дома дорулил. Яр разгрузил пожитки, снёс поближе к крыльцу, снял замок с двери, на пороге помедлил. Стыдом подпаливало, будто без спроса в чужое жилище лезешь при хозяине.

– Ну здравствуй, дом.

Изба не ответила. Даже доски не отозвались, под ногами не скрипнули.

Яр перетащил коробки под крышу, осмотрелся и во дворе поставил палатку, на прежнем месте разложил костер. Всю ночь следил за тенями, прислушивался, мял листы полыни, вдыхал, тянул терпкую горечь. К утру кончики пальцев пожелтели от сока. Ни зверь, ни человек, ни птица на огонь не пришли, знакомиться не стали. Будто один Яр предстоял лесу, и не было никого на земле кроме. И стало спокойно и радостно. Наконец нашел себе место, и не зря одежда вся цвета хаки; в городе от нее толку нет, человеком-невидимкой не сделает, а здесь как нельзя кстати. И словно постапокалипсис случился, и выживай как хочешь, надейся только на себя. Вот оно, настоящее. Человек и мир – ничего лишнего.

Птичий грай разбудил к полудню. Для начала взялся Яр за дом. Подбить, подколотить, стекла вставить, мусор вынести, паутину поснимать. На следующую ночь переехал внутрь. Долго ворочался в спальнике на полу без сна – запах старого сруба смущал, печь холодная открытой пастью, без заслонки, зевала, гарью скалилась. Яр съездил за материалами для кровли, досок привез. На другую ночь попривык, притерпелся, и дом смирился, начал бока да крышу подставлять – пускай человек раны заштопывает, раз уж, паразит, завелся. И потекли дни в работе, только мозоли на ладонях Яровых грубели —учился строить не на экране, не на бумаге, а во плоти, в бревенчатом весе, в брусках занозистых, гвоздях и саморезах. От прежней жизни остались только сны о Марине. И то такое кино под веками показывали все реже.

Солнце выкатывалось над лесом, над дорогой заросшей, день ото дня становилось теплее, распускалась черемуха, и ветром насылало на дом облако приторное. Месяц май – месяц рай. Месяц свободы.

С Микоем Яр не виделся, иногда замечал следы копыт на тропинке, иногда – дым из трубы. Только это и напоминало о том, что есть еще кто-то помимо Яра, ходят еще человеки по земле, не все вымерли. И лишь коты бесхвостые наведывались банки из-под тушенки вылизывать, гостили на еще дырявой крыше сарая под царь-елкой во дворе.

А всюду лес. Воздух – дышать-не выдышать, сосны да ели лапами шумели, переговаривались. Нет, не слышал в первое время Яр голосов, а лишь тишину. Птиц понимать учился, счастлив был одиночеству. И даже борода стала быстрее расти. Стал Яр внимательно вслушиваться в мир – от земли до неба все заговорило. Слушал, как шлепало что-то вечерами в тумане, как гудела жизнь в стволах – только ухо прислони, и все услышишь: как бродят соки в дереве, как уверенно идут по жилам. Лес говорит. Даже тишиной говорит. Нет в природе молчания. Яр думал, что спрячется от города, говора, гордости. От шума и скорости спрячется, сквозняк на ветер поменяет. Поначалу деревня казалась раем: дети под окнами не играют, собаки не лают, и даже вороны – молчок. И только кукушка кукует, что лет впереди еще много – так много, что считать устанешь. Но прошел месяц уединения, и рот переполнился словами, которые некому было высказать и неоткуда было взять чужих слов, смыкался мир молчанием, и стало пусто, словно выдуло все.