На крыльце тепло повадилась змея впитывать. Яру такое соседство не понравилось. Утром вышел, чуть не наступил на тугое, узорчатое тело. Топнул по порогу, змея швырнулась, цапнула в ногу, и окатило жаром.

Яр проглотил аспирин, укус замотал, воды напился. Сердце буксовало, одышка мучила, и страх потихоньку заползал через пару ранок на щиколотке, по нутру расходился. Когда-то с друзьями-выживальщиками и страйкболистами делали схроны, разбирались в видах разгрузочных рюкзаков, все знали про трекинговые ботинки и на Али-Экспрессе заказывали фонари, что джедайский меч – хоть кратеры на Луне освещай. Но в жизни в лесу это никак не могло пригодиться. Вот укусила змея – и всё. Рассыпался весь, как разваренная картофелина. Вдох-выдох. Яр вышел на улицу, закружилась над ним ель, закаруселила. Как во сне, корой руки обрастают, волосы дыбарём встают, иглами ежовыми топорщатся. Вдох-выдох. Медленно двинул Яр к дороге.

Шумело в ушах, шумел лес, морочьем расплясались вокруг цветные пятна. Солнце, садясь, слепило. Яр шатко остановился, зажмурился, и закружилась голова, открыл глаза, и резью вошел в них мир, солнце вычернелось. Куда идти – непонятно. Боднуло что-то в ногу, прижалось, затарахтело. Кошка микоевская, бесхвостая, отбегает на полметра, и вновь возвращается, мордой тычется. Так и вела всю дорогу, к стариковскому дому подталкивала. Облокотился Яр на забор, повалил его, и сам упал:

– Дед Микой, помоги! Меня змея укусила, лихорадит теперь. Думал, само пройдет, так нет. Таблетки не спасают, худо мне, как бы не сдохнуть.

– Что ж сразу-то не пришел? Вона как тебя лихоманка бьет, аж пот сыплет. Подымайся, пойдем в дом. Тяжелый ты какой, кряжий, как пень еловый.

Окатило новой волной жаркого озноба, изба перевернулась, рассыпалась на куски, треснула досками: то ли потолок, то ли половицы. Что-то шипело, трещал огонь, Яр одеревенел, рассохся и снова обмяк, открыл глаза. Дед прошел по нему веником сухой травы, кинул ее в печь, затем бубнил что-то в трубу самовара, глядела из угла икона среди травяных скруток. И все затихло. Смерклось все. Снился сон, гудел голосом в ушах:

«Будешь с нами, будешь славен, по́д снегом, в норе глубокой, по весне под солнцем греться, чешуей шуршать по хвое, шелестеть сухим листом. Изменяться, извиваться, кожу сбрасывать весной. Хочешь? Будешь? Нас полюбишь? Станешь ли хозяин леса?»

Проснулся Яр на лавке, головой в красный угол, ногами в дверь. Дед в печке угли ворошит, головой качает:

– Мадо тебя чуть не забрал. Глянулся ты ему, значит. Ольховым листом надо укус лечить. В лесу осторожно надо ходить. Бережно. Ты там в гостях, мадо – дома.

– Прямо на крыльце ужалила.

– В избе свистишь что ли?

– Нет. Не знаю. Змеи же глухие.

– Это человек глухой. Не свисти в избе – гад не приползет. У него своя изба – под корнями, не хуже твоей.

– Дед Микой, что ты сделал? – Яр смотрел на ногу и не узнавал: опухоль сошла, кожа посветлела.

– А ты зачем приходил? То и сделал. Листы не снимай, меняй чаще на свежие, – и отвернулся от Яра, стал молоко процеживать, густое, пахучее. Достал из печи горшок, налил в кружку. – Молока поешь, да побольше.

Яр прилип потрескавшимися губами к миске. Топленое молоко, пенка как одеяло, и вкус необъяснимый.

– Никогда такого не пил. Козье?

– А ты у меня корову видел? Козье, черемуховое. Ешь, чтобы отрава уходила. Силы весновые цвет молоку отдает. А оно уж тебе. Мадо зиму проспал и только погреться вышел, а тут ты. Весь яд он на тебя извел, что зиму копил.

– Дед Микой, почему у тебя все кошки с обрубленными хвостами?

– Чтобы гадов не приманивали. Увидит мадо, что хвост вьется, подумает, что свои, приползет за кошкой в дом.