– Святой Генри, – мягко и вкрадчиво, почти мурлычуще произнес Джордж Дарем. – Как ты заботишься о девушке, которую пытаешься заставить выйти за себя замуж. И как ты сочувствуешь моей дорогой Сьюзан, брак с которой так сильно не одобрял, что требовал у отца запретить мне жениться.

Неподалеку скрипнули половицы, и я метнулась к уборной, совершенно не желая быть застигнутой за подслушиванием.

В гостиную мне удалось вернуться чинно, не привлекая ни малейшего внимания сверх того, которое должна была бы привлечь.

Братья Дарем уже вернулись в комнату и теперь только изредка поглядывали друг на друга. В глазах преподобного светился мрачным огнем праведный гнев, как и у всякого истинного священника при виде закоренелого грешника.

Капитан Дарем по-кошачьи задумчиво улыбался, и я против воли ожидала, когда же брат викария начнет в характерной манере мыть отсутствующие усы. Джордж Дарем буквально издевался над младшим братом – издевался каждым жестом, каждым взглядом, каждым словом.

Смотрел капитан и на меня – тяжелым, горячим взглядом законченного развратника, который, кажется, снимал один предмет одежды за другим. Это не укрылось от внимания преподобного Дарема, который так багровел лицом, что стоило опасаться, как бы викария не хватил удар.

Миссис Мидуэл, от глаз которой никогда не укрывалась ни единая мелочь, держалась с совершеннейшей невозмутимостью, которую, кажется, не могла бы поколебать даже разразившаяся буря. Бледная миссис Дарем оставалась настолько же бледна как и прежде и старательно рассматривала простенький узор на фарфоровой чашке, которая могла бы появиться только в доме холостяка – настолько безыскусной она была. Роспись на чашке совершенно точно не заслуживала того внимания, какое уделяла ей Сьюзан Дарем.

Пытка непринужденной беседой продолжалась еще около четверти часа, после чего все собравшиеся посчитали, что приличия полностью соблюдены и можно, наконец, попрощаться. Удовольствие от встречи определенно получил один лишь Джордж Дарем. Очевидно он относился к тому редкому типу людей, которые наслаждались чужими смущением и возмущением.

Брат викария был мужчиной настолько же неприятным, насколько и привлекательным, и, кажется, одно свойство многократно усиливало другое.

– Будь это времена моей молодости, все молоденькие девушки из Сеннена срочно отправились бы погостить к родственникам, – почти весело сообщила мне миссис Мидуэл, чуть тяжелей обычного опираясь на мою руку. Визит к викарию явно утомил мою хозяйку.

Я покосилась на пожилую женщину, ожидая продолжения. И оно не заставило себя ждать: миссис Мидуэл получила слишком много впечатлений, чтобы не поделиться ими со мной, своей верной слушательницей в течение последних трех лет.

– Какой удивительно яркий мужчина – этот Джордж Дарем. Рядом с ним викарий словно бы меркнет. Вероятно, тяжело жить, всегда будучи вторым.

О жарких взглядах, которых я удостоилась от капитана Дарема, хозяйка почему-то не сказала ни единого слова, как будто это было чем-то совершенно неважным. Довольно странное поведение для миссис Мидуэл, которая всегда оставалась поборницей нравственности.

– Впрочем, вам как никому другому понятно, каково это – жить, будучи в чьей-то тени, – добавила миссис Мидуэл.

Что-то внутри сжалось, но взять себя в руки удалось быстро. Первый год моей жизни в Сеннене был наполнен совершенно бестактными вопросами о прошлой жизни, трагедии, случившейся со мной, а также тех отношениях, которые связывали семейства Мерсеров и Эверсов. В итоге я привыкла к чужому любопытству и порядком зачерствела.