– Семьдесят третья, – поправил Юпов.

– У тебя строгий учет. Все учтено, на обратной стороне холста пронумеровано, краски на пару цифр идет чуть-чуть, а на саму картину ее, естественно, расходуется немало, и назад в тюбик ее не вернешь. В магазине не примут и холсты, тобой испорченные – извини за слово «испорченные». Но когда они были ничем не закрашены, от них шла чистота… девственная красота.

– А я над ними надругался, – процедил Юпов.

– Ну а я поспособствовала, из-за чего у меня чувство, словно бы я совершила омерзительный, совершенно безнравственный поступок. Деньги-то мои! На холсты и на краски, которыми ты их насилуешь.

– Твою мать, – пробормотал Юпов.

– Может, поговорим о твоей?

– Ой, Господи, – вздохнул Юпов.

– Это в салуне думают, что деньги у тебя от нее, а мне-то доподлинно известно, кто тебе их подбрасывает. Выдает на продукты и нужды художественные. Как подачку не воспринимаешь?

– Исключительно, как плату, – ответил Юпов.

– За удовольствие жить с тобой?

– Я предоставляю тебе угол, – сказал Юпов. – Сам сплю в другом и к тебе, чтобы забраться под одеяло, на цыпочках не шастаю. Ты в отдельной кровати, а ее резонно оплачивать. Не люблю я говорить о деньгах…

– У тебя комплекс, – сказала Виктория.

– Женщина, чья-то женщина… что же ты, женщина, меня грызешь. Ты бы прекращала меня бесить.

– Я и не старалась, – промолвила Виктория. – Если не я, то кто тебе скажет… выражение не подходит. Тебе всякий скажет, что мужчине полагается иметь деньги, и этим-то мужчина и славен, ну не мазней же на холстах, купленных ему… хе-хе…

– Ты дождалась, – процедил Юпов.

– Выгонишь из дома? – спросила Виктория. – Ударишь?

– Докажу мужскую состоятельность… глядишь, и любовь у тебя вызову.

Юпов бросает кисть на стол, подходит к комоду и, вытащив из ящика несколько пачек иностранных денег, швыряет их на стол рядом с кистью.

– Убедилась, что меня ценят? – осведомился он у изумленной Виктории. – Бездарному индивиду столько бы не отвалили. Божья искра во мне несомненно мерцает.

ПРОИЗВЕДЯ оценку ситуации, сектант Доминин благообразно отворачивается – в его комнате перед ним и Дрыновым начинает избавляться от платья Варвара Волченкова.

Дрынов, смотря то на нее, то на Доминина, исполняется праведным негодованием и помимо собственной воли желает, чтобы она продолжала.

Поворачивающаяся разными сторонами стриптизерша считает себя верхом сексуальности.

– Ты не передумаешь? – поинтересовался Дрынов. – Не делала бы ты этого, не та тут аудитория…

– Я не для тебя, – сказала Варвара. – Ты мой танец уже наблюдал, а он вниз не ходит, и искушение само пришло к нему наверх. У вас смущенный взгляд.

– Внутренне состояние у меня вроде бы обычное, – промолвил Доминин. – Какой, Дрынов, у меня взгляд? Она говорит, смущенный.

– Она выдает желаемое за действительное, – сказал Дрынов. – Женщина ни за что не признается себе, что она недоумение вперемешку с отвращением вызывает.

– У меня на лице это? – спросил Доминин.

– Не у вас, но в зале на Варвару в подобном стиле поглядывают. Все, кто бывает на ее выступлениях, сказали бы, что высказываюсь я к истине близко.

– Ты, негодяй, зарываешься, – процедила Варвара.

– Вынужден с ней согласиться, – промолвил Доминин.

– Почему? – удивился Дрынов.

– Истина неопределенна, – ответил Доминин. – Что к ней ближе, а что дальше, не тебе судить. Чем бы ты ни был препоясан и чьих бы кошек ты ни вычесывал.

– Но я, – пробормотал Дрынов, – кошками не занимаюсь…

– Я применительно к блохам, – сказал Доминин. – К тарантулам, к скорпионам, к вшам, сотворенным то же силой, что и человеческий род. Знак равенства между вами и ими вы не ставите, а нужно бы. Взглянуть на себя без розовых очков.