– Ну, красавец, как было?

– Чего было? – очень хотелось оттянуть признание.

– Ты слышал.

– Чего слышал?

– Не дури. Ты кидался?

Сашка положил перо на стол и молча кивнул.

– А что не поделили?

– Да этот козёл вчера Алёнке глаз разбил! – тут уж он заговорил громче и зло. – Я обещал, что ему достанется, и сделаю.

– Я тебе сделаю! – мать отвесила крепкий подзатыльник. – Ещё не хватало. Я что, опять стану Маруськины крики выслушивать? Оно мне надо? – и, понизив голос, спросила: – Что с Алёнкой-то?

Сашка раздражённо воскликнул:

– Фингал под глазом, я же говорю. Этот хмырь ей палкой саданул ни за что. Там, на пустыре. Мы у складов сидели, а эти…

– Ну, так пошёл бы и надавал ему, а не водичкой поливался, как трус.

– Не трус! Алёнка уговорила не трогать. Я бы ему… А она наоборот, мол, пошутить только. Добрая. Сейчас вот пойду и настучу как следует.

– Ладно, уймись. – мать даже усмехнулась. – Крику-то мне устроили. Пойдёт он! Дурой меня выставить хочешь? Сказала же, что с дедом. Алёнка его попросила. Чтоб никого больше не слушал, – она положила обе ладони Сашке на плечи. – Значит, будет так. Ещё раз с балкона чего кинешь, сам полетишь следом. Алёнка не помрёт твоя. А про Илюху забудь. И что б я не слыхала больше. Понял?

– Понял.

– Обещай.

– Чего обещать-то?

– Что не тронешь.

– Ладно.

– Не ладнай! Обещай по-человечески.

– Обещаю.

– Уроки сделал?

– Пишу.

– Давай шустрее. И на кухню. Начнём капусту под закваску резать. К вечеру надо закончить. Всё-таки у деда день рождения не каждый раз.

Она дёрнула Сашку за ухо и улыбнулась:

– Мститель мелкий!

Сашка вывернул голову и спросил:

– А чего ты не сказала, что я дома?

Мать сделала большие глаза.

– Не сказала? У меня сын-то ты или Илюха? Кто ж своих сдаёт! Дописывай уроки, обормот, и на кухню. До вечера из дому ни шагу, – мать потрепала его по голове.

И ушла, а Сашка, почёсывая затылок, улыбался во весь рот:

– Придётся дурака этого не трогать. Козёл он, конечно, но раз обещал… Свои – сила.

Дядька мой двоюродный, Прохор, – дальнобойщик. В гости заглядывает редко. Жаль. Рассказчик отменный. Хоть и циник. В чём я его зачастую укоряю.

Мы поужинали и устроились на лоджии. Подальше от женских ушей. Развалились в креслах, расставили шахматы. Летний вечер выдался не жарким, не поздним и располагал к безделью. А заодно к беседе. Да и припасённый заранее коньячок оказался очень кстати. Наливали понемногу в гранёные стаканы, двигали фигуры и болтали.

Может быть располагала ленивая обстановка, может случайность, не помню как, но я завёл разговор о детстве. О счастливой и беззаботной поре, которая проходит мгновенно, а вспоминается всю жизнь.

Прохор, особенно если под шафе, размышляет по любому поводу с ехидцей и кривой улыбочкой. Но тут вдруг нахмурился и задумчиво произнёс:

– Понимаешь, какая штука, прежде чем детству уйти, оно должно случиться.

Я не принял его слова всерьёз:

– Да у всех случается. Только у него, у детства, год за три. Представь, старенькое-престаренькое, потрёпанное бывает у мальчишки уже лет в семь, и заявляет: «Усё, родимый, ухожу от тебя». А тот ему: «Куда?!» Детство роняет скупую слезу, сморкается в застиранный платок и вздыхает: «Куда-куда! На пенсию».

Дядька репризу не оценил. И в лице не изменился.

– Говном оно бывает, это детство, – поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет и повторил: – Говном.

– Ну, ты циник! – ухватился я за старые упрёки. – Детство – это ж святое.

– Кому как. Это ты, вон, в городе родился, да вовремя, а я…

– А чего ты? И у тебя детство было. И в песочнице небось сиживал, и в салочки гонялся. Нет?

Прохор опустил стакан и прищурился. Странно как-то посмотрел, грустно усмехаясь.