– Я уезжаю в Питер. Сегодня. Сейчас.

За столом мгновенно повисает тишина. Смех супругов тает в воздухе.

– По сравнению с другими людьми жизненные сложности в твоей судьбе решительно отсутствуют, поэтому ты останешься в удобной для тебя атмосфере и в Питер поедешь тогда, когда мы с мамой решим тебя туда отправить.

Любимой присказкой Константина было «по сравнению с другими людьми жизненные сложности в твоей судьбе решительно отсутствуют». Саша успел выучить эту фразу наизусть и возненавидеть сильнее, чем любую театральную реплику матери.

Во-первых, раздражал тот факт, что именно так отчим и говорил. Слово в слово, словно шепотом произнося автоматическую молитву на воскресной службе в небольшой болезненно-желтой церквушке.

Во-вторых, выводил из себя учительский тон, каким он торжественно произносил ее. Да, в недалеком прошлом Константин преподавал в Сашиной школе математику, но, по мнению последнего, это не давало ему никакого права так пафосно выражаться в его с матерью семье.

Наконец, в-третьих, ему были ненавистны чувства, толчком к которым она служила. Она возводила непреодолимую стену между его комфортной действительностью и не слишком удобной фантазией. Заставляла покорно стоять на месте и не сметь даже помышлять о чем-то более перспективном, потому что, как ни крути, эффективнее всего на что-то большее всегда мотивирует недовольство: собой, окружающими, окружающим. Эта фраза, усиленная стыдом, вспыхивающим у Адамова спазмом где-то в горле, несправедливо отнимала у него всякое разрешение на хоть какой-нибудь протест, а значит – и на развитие.

Он отобрал у него мать, отобрал любовь к настоящему отцу, а сейчас осмеливается отбирать у Александра его самого?!

– С меня хватит! – Саша и сам не замечает, как, вскакивая с места, переходит на крик. – Я не буду больше плясать под ваши дудки! Как-нибудь свидимся, – презрительно добавляет он, глядя на Наталью, – с моей настоящей матерью, а не с тем болванчиком, который сейчас открывает рот по своим репликам.

Губы его дрожат, вена на виске учащенно пульсирует, а в карих глазах пламенеет ярость.

– Как ты смеешь так говорить со своей матерью?!

– А тебе советую сбрить свою уродливую щетину. До свидания, актеры погорелого театра!

От стучащей в ушах крови или от гнева, полностью овладевшего им в этот момент, он не слышит криков отчима и стенаний матери за дверью своей комнаты. Саша машинально выгребает из ящиков комода пестрый ворох вещей и швыряет их в чемодан. Забавно, как быстро предмет, о существовании которого вспоминаешь не часто, становится одним из средств к осуществлению цели. Остекленевшим взглядом он осматривается по сторонам и, ненадолго задумавшись, кидает в бывший школьный рюкзак отцовскую камеру и первый сделанный ею снимок. Кто знает, может, они больше и не встретятся.

Он перекидывает из окна сумки, а затем выпрыгивает сам, стараясь двигаться как можно бесшумнее, в мутный мрак летней ночи. Ватные ноги приносят его к поддержанной белой «семерке», подарку Алексея на семнадцатилетие сына. Все еще не признавая, что прямо сейчас он ставит жирную точку в своей прошлой театральной жизни, Саша подходит к ней, мысленно прощаясь не то с ней, не то с тем, кто ему ее подарил. Его взгляд цепляется за блестящее от капель недавнего дождя объявление на заднем стекле:

Продается отличная поддержанная машина. Будем рады сделать ее вашей! Звонить по номеру +7 861 66 73 42, позвать Костю.

Они продают его машину ради их ребенка… В голове застучало, словно молотком. Не помня себя, Саша с обессиленным криком пинает дверь «семерки». Предательство! Сначала отца, теперь матери… Нет, он больше не сможет здесь жить. Никогда!