– Мирская, московская – уточнила Соломонида.

– Всё равно, не вашей веры – чужая.

– Чужая, – согласилась Соломонида.

– Муж рассказывал: старообрядцы не любят чужих. И к себе даже в избу не пускают.

– А за что же вас любить? – удивилась Соломонида. – Одне беды и хлопоты от вас. А то и хуже: силён Антихрист. Да не вечен.

– Вы меня к себе взяли, вылечили. И приют дали.

– Чего-сь? – прищурилась крестьянка. – Это ты про то, что в бане лежишь, а не в горнице хозяйской?

– Нет-нет, – смущённо заторопилась Новосильцева. – Я о другом…

– О том ты, о том! Знаем мы вас! Так чтоб поняла: баня – самое чистое место. Наши бабы, не как мирские, всегда рожают в бане. И я своих тут всех выводила на свет. На сей же лавке, где ты лежишь. А в избе тебе делать-от нечего. Потому как разные к нам ходят. Не к чему, чтоб тебя видели. Наганы твои, юбки военные. Будешь наша племенница из Перми, если что. У моего там сестра живёт, замужем. За купцом, из мирских. Ты погостить приехала и захворала.

– Я не стесню вас и на шею не сяду. Какие расходы – только скажите. Деньги у меня есть, даже золотые.

– Да уж видели! – отмахнулась Соломонида. И добавила с неожиданной жёсткостью. – Вот что, девка. Нам твого золота не надо. Не заради него ты здесь лежишь. Ещё раз скажешь про деньги – выкину за ворота, как кошку драну. Поняла? Нет, ты скажи – поняла? Повторять не стану!

– Да-да, – улыбнулась сквозь слёзы Новосильцева. – Очень хорошо вас поняла. На всю жизнь поняла. Как кошку.

– Ничего ты не поняла, – вздохнула Соломонида. – Притчу о добром самарянине знаешь? Да где тебе знать, коли даже в свою церкву не ходишь. Не ходишь ведь? Ладно, скажу, может, поймёшь что.

Притчу Новосильцева знала, но решила, что лучше ответить:

– Нет, не знаю, матушка. Расскажите, – и правильно сделала, что соврала.

Потому что Соломонида с удовольствием прищурилась и чуть улыбнулась. И, словно сказочница, заговорила нараспев.

– Ну, слушай. В Библии сказано… Шел некий еврей из Иерусалима. И напали на него разбойники – чуть жив остался. Лежит, несчастный, на дороге, кряхтит, помирает. Идут мимо другие евреи, даже священники среди них. И хари свои в сторону воротят. Идёт самарянин. А самаряне, народ такой в Иудее, тогда с евреями враждовали. Так что самарянин – еврею враг смертельный. И что? Остановился самарянин, вздохнул-от, подумал и перевязал еврею раны. Посадил на своего осла, отвёз на постоялый двор. Лекаря нашёл и даж заплатил – и лекарю, и хозяину двора за постой, пока еврей не вылечится. И отправился-от своей дорогой. Всё. Дошло до тебя?

– Дошло, вроде бы…

– Так и нам Господь велел: сначала помогать тому, кто в беде, а там посмотрим – из мирских он или ещё откуда. Сиди, жди.

– Гашка! – услышала Новосильцева её голос во дворе. – Ну-ка, подь ко мне. Тебе бы всё цветочки да веночки. Корову подоила?

– Машка подоила, – ответила Гашка.

– Гусей выгони на выпас!

– Выгнала-от.

– Ну, тогда ступай за мной, что-от тебе скажу…

Осторожно став босиком на тёплый пол, Новосильцева попыталась сделать шаг. Но перед глазами опять закружились огненные кольца, и она легла.

Солнечный луч, разбудивший её, ушёл в сторону, оставил на полу шевелящиеся пятна теней от листьев за окном бани. Пятна медленно передвигались к дальнему углу, и гладкие доски пола отсвечивали мёдом. Вот тебе и банька Свидригайлова. Только сейчас Новосильцева увидела и пучки трав на гвоздях по углам – от них шёл сильный и острый аромат. В запахах Новосильцева различила хлебный оттенок. Вспомнила, как в деревне, в отцовском, бывшем уже, поместье, в бане пахло ячменным солодом.