– Я… – робко сказала Новосильцева. – Я не то хотела сказать… – её снова прошибла болезненная испарина.

– Вот и помолчи, всем лучше будет, тебе – первой, – заявила Соломонида. – А ты, Никиша, ступай. Там Серёнька заявился. До тебя чтой-то у него. В конюшне он, с отцом. А ты, девка красная, – приказала Новосильцевой, когда Никифор закрыл дверь. – Хоч, знаю, и не девка… Сорочку задери-ка.

Положила Новосильцевой на живот широкие, жесткие, как доски, ладони, и затихла, словно прислушивалась. Потом твердыми пальцами аккуратно ощупала Новосильцеву – от груди донизу и по бокам.

– Болит где?

– Вроде бы нигде, – неуверенно ответила Новосильцева.

– Так и надо, пора, – с удовлетворением произнесла Соломонида. – С того света, почитай, вернулась. Не думала я, что из лихоманки выйдешь. Из заражения – по-вашему, по-городскому.

Сейчас, вблизи, Новосильцева разглядела знахарку подробнее. Лет не меньше сорока, но лицо гладкое и матовое, без единой морщинки, только у глаз крохотные лучики. Из-под черных соболиных бровей смотрели необычайно яркие синие глаза. Одета недешево, хоть и по-крестьянски. На груди староверческий крестик без распятия, на листочке, – женский.

Соломонида трижды перекрестилась и прошептала трижды иисусову молитву.

– Нут-ко поднимись, – приказала.

Внимательно осмотрела простыню, кивнула. Провела ещё раз пальцами по рёбрам и снова с удовлетворением отметила:

– Один только Господь спас тебя. И мне чуток помог. Зачем-от Ему ты понадобилась. Не скажешь, зачем?

– Не знаю, – тихо ответила Новосильцева. – Что со мной было?

Соломонида удивилась:

– Совсем память отшибло? Знат, до головы лихоманка дошла. Как еще с разуму не съехала… Выкинула ты. Кровью мало не истекла. Поняла?

– Теперь поняла… Не знаю, как благодарить вас, – произнесла Новосильцева, понимая всю тусклоту и беспомощность своих слов.

– Не знаш? – усмехнулась Соломонида. – А потому не знаш, что вы, мирские, живете вверх тормашками. Да как можно бабу, да тяжёлую, ещё и в армию? Шастать с пистолями. В людей палить. Всё бабское соображение и стыд потеряла. Одна только печка у тебя между ног осталась! И ту закрыть надо.

– Так у меня… – помедлив, тихо произнесла Новосильцева. – Так у меня вышло. Я, правда… на самом деле, пыталась убежать от войны. И… – снова подступили слезы.

– И не убежала, стало быть. Так?

– Не убежала.

– Снасильничали? Чехи, аль белые? Иль красные?

– Чехи хотели. Только не успели. Я из поезда прыгнула. На мосту, в речку. Перепугалась сильно, матушка. И… – она заколебалась.

Соломонида ждала. Прищурилась.

– А с ними что? – наконец спросила.

– Стреляла в них, – всё Новосильцева сказать не решилась.

– Вот оно! – удивилась Соломонида. – И правильно! Око за око. Сказано в Писании: «Возлюбите врагов ваших, но бейте врагов Господних». Порешила кого?

Новосильцева молча пожала плечами.

– Значит, порешила. Прыгала – и ни одной косточки не сломала. Господь над тобой руку простёр, – твёрдо сказала Соломонида. – Всё одно, чешских разбойников тебе опасаться следоват. А здесь у нас тебе бояться нечего, у кержаков-то.

Новосильцева кивнула и поёжилась.

– Можно спросить, Соломонида Наумовна?

– Спрашивай да поживее. Слыхала – пришли к нам.

– Я могу уже идти?

– Коли смерти себе не желаешь, недельки две-три ещё побудешь.

– Мне нельзя так много! – испугалась Новосильцева. – Мне мужа искать надо.

– Найдёшь, как на ноги станешь. Иначе прям на дороге и помрёшь. Только меня при тебе уже не будет. Теперь так-от: сейчас младшую пришлю, Гашку.

– А… позвольте ещё спросить?

– Дозволяю. Только живо.

– Вот вы про меня сказали – «городская»…