– Спасибо ей, – тихо произнесла Новосильцева. – Так не пойму, вы всё-таки православные будете? Или иудеи?

Никишка удивился:

– Какие тебе иудеи? Жиды11, что ль?

– По именам получается. И отец твой в шляпе, я помню, – с виду натуральный раввин. Абрам Иосифович, говоришь. И мать, ты сказал, – Наумовна.

Никифор с сожалением посмотрел на Новосильцеву.

– Жидов в нашу веру крестить не можно. Они и сами не пойдут. А имена у нас по Библии. По календарю. На кого какое выпадет.

– Варвара что же – сестра твоя?

Тут парень вздохнул – на этот раз тяжело, переступил на месте и глухо сказал, глядя в сторону.

– Невеста мне. Из Фатеевки. Только сосватали, родители по рукам ударили, свадьбу назначали после жнитвы, и всё. Пропала Варюха.

– Как так пропала?

– Была и нету. Никто не знат. Ты, чай, про чехов ничего не знаешь? Не слыхала?

– Как же. Хорошо слышала… Еле от них вырвалась. Оттого и заболела.

– Тоже своровать хотели? – напрягся Никифор.

– Да. Только не получилось у них, – ответила Новосильцева и поёжилась: перед ней встала картина в теплушке – фонтаны горячей крови из шеи легионера, ветер шевелит волосы убитых. Передохнула. – И где же она может быть, твоя Варя?

Он резко отвернулся, потом глянул на неё заблестевшими ярко-синими глазами.

– Знать неведомо. Искал, как мог… Так они все на поездах. Сегодня здесь, а завтра за три сотни вёрст. Не говорят, смеются, Иваном-дураком кличут. Кабы… – начал он с ненавистью и остановился.

– Кабы что? – спросила Новосильцева.

– Ничего! – выдохнул он. – Не твоё это.

Она медленно покачала головой:

– После того, что случилось со мной… Может стать и моим, – тихо возразила Новосильцева.

– В поездах искать надо, – решительно заявил парень. – Да как? Они на колёсах живут. Мясо коптят в дороге, водку курят, веселятся. Есть такие у них вагоны – срамные. Они туда девок и баб собирают. Кого за деньги, кого обманом. В блудни превращают, в бесомыжниц12. Иных воруют – те насовсем пропадают. И следов не найти. Истреблять их, чехов, – всех! Как волков бешеных, – неожиданно выкрикнул он. – Ужо будет им Чехия, попомнят и Рассею!

Помолчав, спросил хмуро:

– Ты вроде, из военных будешь? Значит, правду говорят, нонче бабы даже на фронте воюют?

– Воюют, – подтвердила Новосильцева.

– И стрелять умеешь? – он глянул на рукоятку браунинга.

– Выучилась, да.

– Хорошо, – сказал он с завистью. И быстро спросил: – Научишь?

– Что, прямо сейчас? – удивилась Новосильцева.

– Нельзя тут, – возразил парень. – Услышат – тебя прогонят со двора, и мне достанется. Потом. Скажу, когда…

Резко распахнулась дверь бани, зазвенела щеколдой от удара в стенку.

На пороге стояла пожилая крестьянка в красном дубасе13, в голубой, вышитой на рукавах сорочке, в тёмно-зелёных полусапожках. На голове – лёгкий плат, похожий на монашеский, но вышитый серебряной нитью по краям, открыто только лицо.

Властно глянув на Новосильцеву, она обернулась к парню и – грозно:

– А ты чевой-сь закатился сюда? Сказано же: не тревожить её.

– Не, маманя, я не сам, – смело заявил Никифор. – Мимо шёл, слышу – зовёт барышня.

– Не тебе тут слушать и видеть. Ты куда направился? Туда и ступай!

– Соломонида Наумовна, миленькая, – взмолилась Новосильцева. – Не ругайте его!

– А что Соломонида? Тебя, девица, никто не спрашиват. Помолчи.

– Как же мне молчать? – жалобно сказала Новосильцева. – Ведь я жизнью вам обязана. Век молиться за вас буду и всю вашу семью, и за Никифора тоже.

Соломонида свысока усмехнулась:

– Молиться? Ты? – и непонятно, чего в её тоне было больше – насмешки или пренебрежения. – Ужо вы нам намóлитесь! Всё от вас имеем. Князь тьмы у нас есть, чехособаки тоже имеются. Одних московских молитв, антихристовых, не хватает.