– Стой! – Федор ухватил брата за руку, – кафтан извозишь, сапоги…

– Он же долго будет есть… – протянул Миша, – и у Босых, да?

Миша знал, что сын купца Босого, Тихон, тоже пойдет в школу.

– И у Коробьиных, – Федя подумал, – Ждан, сын Павла Андреевича… И у иных, обычай такой.

Мишута с удивлением воззрился на брата и серьёзно сказал:

– Так он объестся. И сегодня помрет. Завтра нового учителя придется звать.

* * *

– Я в школу поеду сегодня! В школу поеду!

Мишуня оббегал уже весь двор, залез на конюшню, хотел покричать там, но увидел Архипа и прыгнул ему на плечи, так что конюх чуть не свалился, еле удержался на ногах.

– Учиться пойду! – заорал конюху прямо в ухо.

– Пропасть тебе, пустогряк, гультяй бесов. Оглушил совсем!

Архип, прозываемый домашними холопами срамным прозвищем «Конище», саданул широкими плечами, сбрасывая с себя толстого боярченка.

– Ершиха! Я в школу иду!

Вместе со старой нянькой на крыльцо вышла миловидная кареглазая девочка, одногодка Михаила. Она была крестницей Анны Микулишны, сиротой, и носила одно имя со своей восприемницей. Среди иных отроковиц, взятых в боярский дом из жалости и по благочестию, Анна Микулишна особо отличала её за прилежание и добрый нрав. Миша и девочку не оставил без внимания. Смыкнул её за конец платка и тоже крикнул:

– А я в школу иду!

Отроковица смутилась, опустила глаза и проговорила:

– Бог тебе в поспешение, Михаил Семенавич.

На соборном храме глухо ухнул колокол. Запел как бы издалека – к снегу. Да и день начался нынче весь словно в молочной пелене – не разберешь где твердь небесная, где твердь земная. Семен Иванович с Великим князем уехал сегодня в Старую Рязань и Мишка, почуяв ослабу без отца, не знал, что бы ему еще такое сотворить, накуролесить.

Но вот оседланы кони. Федор уже гарцует на стройном кауром иноходце (Мишкиной зависти!), младшему боярченку Архип подводит смирного доброго жеребца. Приселок тащит с поварни корзину «поминков» для учителя.

Анна Микулишна грузно спускается с крыльца, поддерживаемая под локти Ершихой и Аннушкой, крестит сыновей, Мишу особо – и во второй, и в третий раз. Вздыхает.

Поехали.

В это же время с заднего двора с такой же тяжелой корзиной «поминков» идет дьячиха Намина. Она провожает в ученье своего единого сыночка Андрюшу. Прохор Намин, отец Андрюши, служил у боярина Воронцова дьяком. Когда не пил, имел светлую голову, считал словно Пифагор, и тщательно, резанечку10 к резанечке, вел все большие и сложные денежные дела боярина. Несколько лет назад Намин заложил свой дом на Посаде и хозяйство резоимцу11, а деньги пропил. Боярин Воронцов позволил Намину жить на своем подворье и выделил ему пол холопской избы. С Воронцовскими холопами дьяк вел себя горделиво, постоянно со всеми задирался, кобенился: «Вы, де, кто? Рабы сущи… что скот бессловесный! А я вольный человек!». Он надирался сызнова до того, что искал хитников поза печью, бил смертным боем жену и сына, а после на коленях ползал перед боярином, обещая, что это уж точно в последний раз; говорил, что это сам дьявол, погубитель душ человеческих, заставляет его, уманивает. Семен Иванович распорядился отымать часть дьяческого жалования и отдавать в епископскую школу за обучение Андрея.

– Ты я вижу большую корзину сыну собрала, – сказала Анна Микулишна Марфе Наминой, – не по вашей собине.

– Да паки бы учился, – дьячиха глядела в след худенькому своему отроченку.

Сама она была черная, иссохшая от мужнина битья, от тяжелой своей жизни, и гляделась совсем старухой рядом с красивой, холеной боярыней. Сын Андрюшенька был единым теплым огонечком в её беспросветной жизни.