Желудок подпрыгнул пареньку к горлу, Яська вынесся в сени, зажав рот ладонью.

Строк лишь горько вздохнул. Даже когда умерла Млава не чувствовал себя старик таким обделённым, таким… обокраденным. Кто сейчас сидел с ним за одним столом? Разве Тамир? Не было у его сына таких пустых глаз! Не было этого холода в голосе. Звонким был парень. И сердце у него пылало, и глаза светились. А этот неведомый чужин – кто? Словно подменили его креффы в Цитадели! Перекроили на свой лад, не оставив ничего от трудов отца и матери. Забрали дитя ласковое, а вернули неведомо кого. Холодного. Мёртвого.

Одному лишь радовалось родительское сердце, что не сгинул сын. Жаль, душа у парня озлобилась. Но душа ведь, как птаха – приласкай, обогрей и затрепещет. Найдется красивая стройная с очами ясными – оттает его сын, как иные, жизнью битые, оттаивали.

– Сынок, как жить теперь будем? – осторожно спросил старик. – В годах ты уже таких, что пора бы и жену в дом вводить…

Услышав это, обережник усмехнулся:

– Отец, какая жена? Я колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. В Елашире я не останусь. Повидаться приехал, проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь. На мой век покойников хватит.

У Строка жалко вытянулось лицо. Возникший было в дверях Яська круто развернулся и снова кинулся блевать.

– Прости, сынок, не разумею обычаев ваших, – старик вытер глаза.

– Не по сердцу тебе, что я труповодом стал? – спросил Тамир, сам не понимая – откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на породившего его человека.

– Не труповод ты, – вдруг твердо ответил отец. – Ты сын мой. Им и останешься.

Он порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, которого не понимал, но которого, тем не менее, любил всем сердцем, и в котором чуял родную кровь. Чуял даже сквозь отчуждение, пролегшее между ними, сквозь долгие годы разлуки.

– Пойдём на буевище, сынок, – хрипло произнес Строк. – Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мёртвая, на лавке лежала.

– Она ездила ко мне? – удивился Тамир.

– Покуда силы были: в год по два раза. Да всё впусте.

«Видать, Донатос не пускал, – догадался про себя колдун. – Знал, что на пользу не пойдет. Оно и верно».

…На жальнике, который прятался в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил его кровью, словно не доверяя тому, кто по осени затворил матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудреным наузом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить.

После этого они с отцом долго стояли и молчали. Сыну нечего было сказать, а старик, который худым, костлявым плечом прижимался к молодому, налитому силой, говорить не осмеливался.

Когда они возвращались назад, возле городских ворот Строк стиснул обережника за локоть:

– Ты прости, ежели что не так, сыночек. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?

– Да пускай живет, – отмахнулся колдун. – Ему защита, тебе подмога.

– Пойми, Тамирушка, – вновь заговорил отец, пытаясь объяснить сыну ход своих мыслей. – Стар я. Пекарню, вон, хотел совсем закрыть, не осталось силы на труд. А чужих нанимать боязно. Ум надо живой, острый иметь, чтобы за делом следить, чтоб не захирело да не разворовали. А я, сам видишь…

Он виновато развел руками, после чего продолжил:

– А Яська вроде свой – родня, к тому же один, как перст. Авось сбережет дело родовое. Да и мне не так муторно. Вот закончишь служение, вернёшься, будет, что перенять в оборот.

Колдун сперва не понял, о чём толкует собеседник. Но когда понял и заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, то слова, готовые сорваться с губ, примерзли к языку. Сколько было в Строковом взоре надежды! Не смог сын разуверить отца. А потому молча кивнул и сжал костлявое плечо. Незачем старому хлебопёку знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.