Отец растерянно глядел на возмужавшего наследника, который казался ему теперь чужим. Если бы не лицо, в чертах которого угадывался облик почившей жены, Строк, небось, и вовсе усомнился бы в своем родстве с этим суровым незнакомцем.

– Скажи, есть ли у тебя нужда какая? – тем временем спросил сын.

Старик виновато ссутулился, думая, будто Тамир хочет упрекнуть его, и залопотал:

– Ты уж прости, родной, нет у нас уюта прежнего. Млава как умерла, так и опустела изба без хозяйки. Не серчай…

Он обвел рукой горницу, словно прося прощения, что встречает единственное дитя в таком убогом убранстве.

Обережник проследил за движением сухой ладони. Изба, как изба. При матери, знамо дело, и тканки на скамьях чище были, и полы выскоблены так, что глаза слепило. Но в остальном, всё, как пять вёсен назад – знакомые с детства сундуки, ткацкий стан в углу, прялка с куделью. Вроде, ничто не изменилось, лишь побледнело, постарело и без хозяйки словно бы осиротело. Да и пахло в доме не стряпней и чистотой, а дымом и пылью. Колдун покачал головой. Заметив это, отец зачастил:

– Как доехал, сынок? Может, баньку натопить?

Скрипнула дверь – в горницу вошёл с перемётными сумами на плече давешний мальчишка.

– Это кто? – словно не слыша отца, кивнул наузник в сторону паренька.

– Дак, Яська, – испугался Строк. – Ты его помнить должен, матушки твоей сестрич. Родня его по зиме сгибла – в печи камень обвалился, дым в избу пошёл. Угорели все – от мала до велика. Он один уцелел, да и то оттого лишь, что накануне у нас загостился да заночевал. Я приютил сироту – ни кола, ни двора у горемыки, хозяйство немудрёное всё на оплату обряда ушло, шутка ли – девять душ разом упокоить! Так что оба мы с ним, выходит, сироты.

– А ну, подойди, – приказал Тамир Яське.

Тот испуганно шагнул вперёд и замер, глядя округлившимися от почтения и страха глазами.

– Вроде руки есть у тебя. Иль две слишком много? Одну можно вырвать?

Мальчишка сошёл с лица, захлопал глазами, не понимая, за какой проступок ему прочат столь страшную участь.

Колдун пояснил:

– Что ж ты живешь, словно чужин? Ни чистоты, ни порядка. Захребетником вздумал стать?

От его холодного голоса, от пронзительного взгляда тёмных глаз несчастного Ясеня прошиб пот.

– Тамирушка, Тамирушка, – залопотал отец, пытаясь оправдывать мальчишку. – Дите ж он ещё. Да и не девка по хозяйству-то проворить.

– Спроворит, ежели не хочет без рук остаться, – отрезал сын.

Старик отшатнулся, не веря, что его родное чадо может вот эдак напуститься на ни в чем не повинного сироту. Зато побелевший от страха паренёк бросился торопливо накрывать на стол, меча из печки немудрёную снедь: жидкие зеленые щи, кашу, сваренную, видать, позапрошлым днём, пареную репу.

Тамир ел и хмурился. Щи были пустые, хлеб глинистый, каша слипшаяся. Наконец, гость не выдержал, отложил ложку и мрачно спросил:

– Эдак вы каждый день столуетесь?

Отец по-прежнему виновато развел руками. Сын поднялся, подошёл к скамье, на которой лежали перемётные сумы и, пошарив в одной, извлек завернутый в холстину каравай, шмат сала, несколько головок чеснока и вяленое мясо. Достав из-за пояса нож, он принялся нарезать яства толстыми пластами, но замер, почувствовав пристальный испуганный взгляд.

Яська смотрел на нож глазами, полными ужаса. Видать, промелькнуло в умишке, что этот самый клинок резал и руку колдуна, и мертвую плоть какого-нибудь покойника и, Хранители ведают, что ещё. Тамир усмехнулся, на кончике ножа протягивая мальчишке тёмно-красный кусок свинины.

Будто зачарованный Яська взял лакомство, но застыл, от ужаса и отвращения не имея сил поднести его к губам. Да ещё проклятый колдун другой кусок себе в рот отправил и глядит прямо в глаза, жуёт.