Но меня больше всего поразило не это. Меня больше всего поразило то, что на отца Митрофания в тот момент даже никто и не посмотрел.

Единственным, кто отреагировал на его падение, был стоявший рядом с ним отец Феодор. Он поднял своего друга с пола и, точно маленького ребёнка, вынес его на руках из храма.

Всё это равнодушие мне объяснил в тот же вечер Богдан.

– Так наш Митрошка же эпилептик, – сообщил мне он, когда я высказался ему об этом случае. – Такие приступы с ним происходят довольно часто, и к этим приступам здесь все давным-давно уже привыкли…

Пропев молебный канон Богородице, выслушав акафист Божией матери, приложившись под византийское пение «Красоте девства твоего…» к иконам и получив у настоятеля благословение на сон, вся монастырская братия дружно покинула храм.

Покинул его, конечно, и я.

В свою первую ночь в монастыре мне так и не удалось сомкнуть глаз. И дело здесь было не в том, что на соседней кровати как будто работал бульдозер – настолько мощным был издаваемый Богданом храп. Меня никак не отпускали мысли о Радике – именно они были причиной моей бессонницы. Я задумчиво смотрел в окно и был погружён в гнетущую, болезненную пустоту.

И тут до моих ушей вдруг донёсся какой-то смутный, какой-то шелестящий звук, как будто кто-то, старательно маскируясь, осторожно продвигался по коридору.

В моём сознании загорелся аварийный сигнал тревоги: «Внимание, опасность!».

Я приподнял свою голову над подушкой и, обернувшись к двери, целиком обратился в слух.

Шаги приближались. Внизу, в щели между дверью и полом, отчётливо обозначилась чья-то тень.

Я уловил приглушённый скользящий шорох. Это означало то, что кто-то снаружи прислонил своё ухо к двери нашей с Богданом кельи.

Меня это насторожило. Я скинул с себя одеяло. Моё сердце стремительно перешло на галоп.

И тут храп Богдана вдруг стих. Богдан перевернулся со спины на живот. Коридорное эхо разнесло стремительно удаляющиеся шаги, и тень из-под двери исчезла…

Утро следующего дня снова выдалось ветреным и дождливым.

Услышав раздававшийся за окном гулкий стук в било, я откинул одеяло и спустил свои ноги на пол.

Богдан открыл форточку – наша келья быстро избавилась от запаха пота. Я оделся, обулся, заправил свою кровать и отправился проходить гигиенический «моцион».

После утренней литургии ко мне подошёл отец Гавриил.

– Сегодня твоё первое трудовое послушание! – назидательно сообщил мне он. – Не воспринимай его просто как бесплатный труд. Трудовое послушание – оно есть христианская добродетель! На трудовом послушании всё делается не для мучения. На трудовом послушании всё делается исключительно ради добра. И твой усердный труд на благо монастыря – это указанный Господом путь для твоего духовного очищения!

– Усердия мне не занимать, – ответствовал я. – У меня есть большое желание прочувствовать силу веры, ибо суетные дела мира сего повергли меня в глубочайшее разочарование и скорбь, – и я подивился невесть откуда взявшемуся вдруг у меня красноречию. – Поручайте мне всё, что вы считаете нужным! – выказал свою готовность я. – Всё, что вы мне станете поручать, я буду добросовестно выполнять.

– Ну, вот и прекрасно, – удовлетворённо кивнул отец Гавриил. – А теперь пойдём со мной, я познакомлю тебя с твоим приставником.

Когда я увидел, кого назначили мне в приставники, – то бишь в бригадиры, – я с большим трудом удержал себя от того, чтобы театрально не закатить глаза.

Отец Митрофаний, лицо которого напоминало старинную маску трагика, – этому поспособствовали тёмные разводы от непрекращающегося дождя, – отреагировал на меня без всякого воодушевления.