Макрокультурные подходы к насилию теряют содержательность, когда приходят к концепции «символического насилия», которая не просто не помогает понять реальное насилие, а еще и вносит неясность в исследовательскую задачу. У физического насилия имеется отчетливый ядерный референт, который поддается изучению при помощи микроситуационных наблюдений. Но мы попадаем в совершенно иной концептуальный универсум, обращаясь к работам Пьера Бурдьё, где, к примеру, требования школьного образования трактуются как символическое насилие, а вся сфера символического обладания в целом предстает как «принуждение символическое, мягкое, незримое, неузнаваемое в качестве такового, принимаемое поневоле, но вместе с тем и по вольному выбору, принуждение доверием, обязательством, личной верностью, гостеприимством, дарением, долгом, признательностью, почтением… Символическое принуждение есть мягкая и скрытая форма, которую принимает насилие при невозможности открытого принуждения» [Бурдьё 2001: 250, 262]. Все эти утверждения суть не более чем риторический прием, способ придать драматический характер тезису, что успеваемость в школе, культурные вкусы и ритуальные практики являются частью некой самовоспроизводящейся структуры стратификации, моральную нелегитимность которой Бурдьё стремится внушить своей аудитории. Однако механизмы требований, предъявляемых школой, и механизмы культурной стратификации совершенно непохожи на механизмы конфронтаций с физическим насилием. Последние представляют собой микроситуационный процесс, в центре которого находятся такие эмоции, как страх, напряженность и наступательная паника, с мощным присутствием элементов непредвиденности; напротив, «символическое насилие» у Бурдьё является мягким, лишенным напряженности, неконфронтационным, в значительной степени повторяющимся и не имеющим ситуационных случайностей19.

Разумеется, у любого базового понятия имеются собственные пограничные области. Вряд ли стоит настаивать на том, что насилие должно соответствовать точному заранее сформулированному определению. Когда люди бьют друг друга или направляют друг на друга оружие, этому предшествуют промежуток нагнетания ситуации и ожидания дальнейших действий, и даже если за такими промежутками не следует реальное насилие, они все равно достойны исследования. Как известно, удары и разлетающиеся предметы зачастую не достигают цели, хотя порой они и не слишком-то для этого предназначались, а иногда попадают в кого-то непреднамеренно. Где же провести границы? Являются ли, например, угрозы некой разновидностью насилия? Очевидно, что они достаточно близки к насилию, поэтому нам придется включить их в модель ситуационной динамики, причем даже несмотря на то, что порядочная доля ругани не приводит к насилию. Аналогичным образом мы будем рассматривать ситуационную динамику ссор, а также в целом эмоций, связанных со страхом, напряженностью и враждебностью. Методологическое правило необходимо сформулировать следующим образом: пусть процесс исследования сам определит свои границы. Если исходить из этого критерия, то риторические псевдообъяснения сбрасываются со счетов, поскольку они не стыкуются с тем, о чем пойдет речь ниже.

«Символическое насилие» – это всего лишь теоретическая игра слов, и воспринимать это понятие буквально – значит грубо заблуждаться относительно природы реального насилия. Символическое насилие осуществляется легко, реальное – сложно. Первое движется в русле ситуационного взаимодействия, задействуя нормальные склонности к интеракционным ритуалам. Второе же идет вразрез с природой взаимодействия: насильственные ситуации оказываются столь затруднительными именно потому, что угроза реального насилия противоречит базовым механизмам эмоциональной вовлеченности и солидарности при взаимодействии. Именно это противоречие порождает напряженность и страх при конфронтации, в чем и заключается главная особенность микроситуационного взаимодействия, вокруг которой выстраиваются все характерные черты насилия, когда оно действительно происходит.