По правде сказать, запах имел место. Раньше Мэрилин брызгалась туалетной водой, теперь, в запарке последних восьми недель, про воду забывала. Пахла чем-то сугубо человеческим. Но Дэвиду это даже нравилось. Больше того – возбуждало. Он словно открывал жену с другой стороны.

– От меня прежней мало что осталось, Дэвид. Я больше не… Короче, я погрязла в быту, и я теперь… я пресловутый сосуд. Практически без содержания.

– Малыш! – Дэвид воспользовался моментом, чтобы обнять ее, и она поддалась.

В том, что Мэрилин не рисуется, Дэвид не сомневался. Конечно, она всерьез считает себя бесформенным, инертным, сексуально непривлекательным существом. Клушей.

– Ты никакой не сосуд. Ты живая, – мягко заговорил Дэвид. – Ты моя красавица, ты идеальная мать нашей дочурки, и сейчас я люблю тебя сильнее, чем когда бы то ни было.

Мэрилин находилась так близко – их разделяли всего несколько дюймов, – что Дэвид не мог толком разглядеть выражение ее лица. Он видел только распахнутые глаза – огромные, оливкового оттенка.

– Спасибо, что родила мне дочь. – (Поцелуй в лоб.) – Спасибо, что заботишься о ее здоровье. – (Поцелуй в скулу.) – И ее безопасности. – (Поцелуй в шею.) – Спасибо, что делаешь меня столь счастливым. – (Очередь ладони, оснований каждого из пальчиков.) – Спасибо, что ждешь меня с работы.

В качестве завершающего аккорда Дэвид погладил Мэрилин по волосам:

– Ты отлично, великолепно справляешься, дорогая.

Мэрилин запрокинула лицо, ожидая поцелуя в губы.

За несколько недель до первого дня рождения Венди появилась на свет Вайолет.

– За тебя, Лиза, мне волноваться никогда не приходилось.

Так однажды сказала мама, стоя возле кухонной раковины: пустой взгляд устремлен в окно, на лице – все признаки измождения. Тот год тянулся под знаком Джиллиан. Родители друг с другом не разговаривали. Совсем.

– Почему? – спросила Лиза.

Неплохо, когда о тебе волнуются; конечно, не все время, а изредка. Если же этого не происходит, можно по крайней мере не усугублять положение озвучкой, особенно за мытьем брокколи.

Мама обернулась к Лизе – лицо успело снова стать узнаваемым, обыденным, натянула улыбку:

– Потому что ты у нас умничка и лапочка. Только это я и имела в виду.

И вот она, умничка и лапочка, девятнадцать лет спустя на четырнадцатой неделе беременности – в постели доктора философии Маркуса Спира, своего коллеги и начальника. Маркус преподает промышленную и организационную психологию (Лизе видится в специализации особая ирония). Также видится ей, из выигрышного положения на спине, что Маркус Спир – большой поклонник Джеймса Паттерсона[33]: вон, все полки его опусами уставлены. До сегодняшнего дня отношения Лизы с Маркусом Спиром характеризовались дружескими подтруниваниями, и тем удивительнее сейчас Лизе доверительность в интонации, с какой она нынче пригласила Маркуса Спира прогуляться. Маркус Спир, благослови его Господь, не позволяет себе сексуальных излишеств. Он, если так можно выразиться о любовнике, вдумчив и выдержан, от него знаешь чего ожидать. В сексе он подкупающе неуклюж, все внимание сосредоточивает на том, чтобы не сделать что-нибудь не то, – поэтому Маркус Спир и не замечает перемен в Лизе: ни ее набухших грудей, ни слез, которые чуть было не пролились после акта. Короче, он осторожен и нежен, а Лиза изнывает. Ей теперь все время хочется, но только не с Райаном. Вчера докатилась – мастурбировала в туалете для инвалидов на четвертом этаже, распялившись между поручнем и стеной, воображая – отчасти невольно, зато с хищной страстью – героя «Сумерек»[34], юного вампира на серебристой «Вольво».