– Вы только не подумайте, Вайолет, что Джона у нас невоспитанный, – заговорила Ханна. – Просто ему сейчас очень тяжело. Из-за нашего переезда. Он и так всю жизнь с рук на руки кочует…

– Почему вы его с собой не берете?

Они уже обсуждали это по телефону, когда Вайолет сама позвонила, чтобы установить первоначальный контакт.

Ханна побледнела:

– Мы всего-навсего патронатные родители.

Сказала, будто о кокер-спаниеле каком-нибудь.

– Почему бы вам его не усыновить? Все в деньги упирается? – Вайолет казалось, в ее тело вселился чужой – говорит за нее, слова и интонации подбирает. – Если проблема финансового характера, я могу… мы с мужем могли бы…

Ханнино лицо исказила гадливость. Впрочем, уже через миг Ханне удалось заменить гримасу нейтральным выражением, за что Вайолет ее возненавидела.

– Мы никогда не планировали усыновлять ребенка. Если бы мы не уезжали, тогда может быть… Но в данных обстоятельствах я действую на благо своей семьи.

– А я на благо своей.

Тогда, по телефону, Ханна выразилась в том смысле, что возвращение в Лэтроп-хаус не лучшим образом скажется на Джоне, то ли дело – семья. Вайолет на это ничего не ответила. Не то чтобы она категорически не хочет пускать Джону к себе; нет, на время, чисто погостить – пожалуй, они с Мэттом не против. Но на неопределенный период? Это совершенно исключено. И вообще, сначала Вайолет посмотрит на мальчика. Ей надо с ним встретиться хотя бы один раз.

Вот встреча и произошла.

– Я ведь вам, Ханна, ничего не обещала.

– Но вы, по крайней мере, подумайте. Прошу вас. У Джоны большой потенциал, но, если сейчас отправить его туда, откуда мы его забрали, все наши совместные достижения пойдут прахом.

– У меня двое маленьких детей.

– Я уверена, вы полюбите Джону, когда узнаете его поближе.

– Я и так его люблю, – прошипела Вайолет. – Я, блин, его на свет родила.

От собственных слов она застыла, окаменела. Возле сердца, где всегда горячо, где давно обосновались, заняв все пространство, Уотт с Эли, набухало что-то новое, до сих пор подавляемое. Вайолет воображала, что ей удалось забыть и любовь к новой жизни, что росла в ее чреве, и боль этой первой утраты. А сегодня глаза открылись: оказывается, Вайолет не справилась, не смогла, не сумела. Потерпела поражение – тоже первое? Не совершила поступок, когда это требовалось, и не почувствовала (где же пресловутая материнская интуиция?), как страдает, как борется за жизнь ее дитя. Наконец, по сути, вторично отреклась от него – да, прямо сейчас, зная уже обо всех обстоятельствах и имея средства помочь. Джона возник за Ханниной спиной. Поймав на себе ее взгляд, шагнул к ней, произнес, избегая смотреть в глаза:

– Вот, вы забыли, – и покраснел.

Вайолет тоже вспыхнула – теперь их лица были одного оттенка – и приняла от сына зеленую кружку с трещинкой на ободке.

Теперь Венди редко разговаривала с Вайолет. Только по выходным, на Фэйр-Окс-стрит, на террасе, после дозы спиртного, когда обеим осточертевало смотреть на родительские обнимашки. О чем говорили? Да ни о чем. Так, пустые комментарии. За пределами родительского дома общения между сестрами не происходило. Не то что раньше. Поэтому, когда экранчик мобильника высветил имя «Вайолет», Венди сразу поняла, по какому поводу сестра ей звонит. Уж она-то Вайолет знала достаточно (в определенный период даже и получше, чем кто бы то ни был). Она верно угадала ее следующий шаг.

– Ты у Дэнфортов была, – выдала Венди, предвосхитив первую фразу сестры. Постаралась, чтобы прозвучало обыденно. Ага, она, Венди, – этакая Кассандра, а посыл следующий: «Ничего не изменилось – я тебя по-прежнему насквозь вижу».