В это время в Петрограде была холера, и перед самым нашим отъездом ею заболела наша прислуга Мина, с чисто эстонским упорством пившая сырую воду. Заболела она утром, возвращаясь с провизией с Андреевского рынка, причём её вырвало на нашей черной лестнице, а её рвоту тотчас же проглотила пробегавшая мимо великолепная ньюфаундлендская собака, принадлежавшая доктору, жившему в четвёртом этаже нашего дома. Доктор, узнав об этом, пристрелил собаку. Мы решили, не откладывая ехать на дачу, а Мину, позвав к ней предварительно врача для первой помощи, отправили с дворником (бывшим военным санитаром) на извозчике в больницу. Дворнику мы оставили наш дачный адрес и просили передать Мине на случай, если она вернется из больницы по выздоровлении, деньги на переезд к нам на дачу и на питание. Всю купленную Миной для нас провизию мы оставили в распоряжении дворника, как бывшего санитара, который должен знать, как с ней распорядиться. Затем мы уехали всей семьей на дачу и думали, что Мина не выживет, так как состояние её здоровья было очень тяжелое, что признавал и дворник, «видавший виды» на войне по части холеры и других заболеваний. Но судьба решила иначе.

На даче я, не помню почему, спал один в гостиной, выходившей балконом в сад. Как-то на рассвете я проснулся от стука в стеклянную дверь. Смотрю – какой-то худой и бледный «призрак» стучится, и узнал Мину. Я тотчас разбудил Веру, спавшую в соседней комнате, поднялась и Ида Карловна, и мы устроили Мину в предназначенном для неё помещении. Оказалось, что она выздоровела-таки от холеры и приехала на дачу, причём из экономии, ночью прошла семь километров от станции Струги до нас босиком, неся свои ботинки в руке. Конечно, она была очень слаба, и мы с Верой чуть не целый месяц насильно не позволяли ей работать, несмотря на все её попытки. Н. Н. Бобина попросила разрешения у Веры прислать к нам на Щир Еню Бобина для поправки после серьёзной болезни, которую он перенёс. Еня приехал и жил у нас некоторое время, а потом уехал. Так что получилось нечто вроде санатории. <…>

Наше экономическое положение было трудное. Перед отъездом я получил кое-что за проданные через Яремича картины. Но этого было мало. Брат Андрей рассказал о нас старой знакомой моих родителей, доброй женщине, вдове раввина, старой еврейке Розалии Ивановне Кауфман. Она любезно предложила мне некоторую сумму денег взаймы, причём эта сумма была ещё в виде царских кредиток, на которые можно было кое-что достать из провизии на Щире, так как местное население не признавало «керенок». Вообще же оно продавало за деньги продукты питания крайне неохотно, предпочитая меновой торг на полезные вещи, которых у нас с собою не было. Вера с Володей и Романом ходили по соседним деревням и с трудом вымаливали у крестьян под окнами провизию за царские деньги. Особенно трудно было вымаливать у одной женщины, о которой я сейчас скажу. В дополнение к этому откуда-то издалека иногда приезжали спекулянты, продававшие за деньги, главным образом, тоже царские, продукты питания. Они говорили, что ездят к немцам в район занятых ими станций Новоселье и Торошино перед Псковом, на Чудское озеро к эстам и в другие места. Недоступная пожилая женщина с дочерью оказались, в конце концов, спекулянтками. Они как-то к нам приехали, и, услышав случайно произнесенную Верой фамилию Ламанская, старуха объявила, что она её родственница, так как её сестра будто бы была вдовой покойного дяди Веры – Константина Ивановича Ламанского, что эта сестра ещё жива, но она не может её разыскать. Затем раза два-три спекулянтка являлась к нам с провизией и на петроградскую квартиру. Проверить достоверность её заявления было нельзя за смертью всего старшего поколения Ламанских. <…>