Мама вышла замуж за мужчину, который даже физиологически был мне не просто неприятен, а противен, но она была счастлива, что статус замужней дамы вновь вернулся к ней. С первыми днями присутствия отчима у меня связано два воспоминания… У нас была трехкомнатная квартира, где я обитала в дальней комнатке, и для того, чтобы пройти на кухню или в туалет, мне надо было пересечь зал, где спала бабушка. В ту ночь я проснулась, не помню, конечно, почему, и обнаружила дверь в мамину комнату закрытой. Я плакала, кричала, бабушка с трудом отвела меня обратно, а утром я увидела его… Второе воспоминание – я стою на кухне, вжавшись в холодную стену, а мама говорит: «Надеюсь, ты не против, что Миша будет жить с нами и будет твоим папой?!» Меня сковал страх, и я лишь произнесла: «Пусть только у вас не будет больше детей, пожалуйста». Эту фразу, как упрек в моем эгоизме, мне потом вспоминали миллионы раз. А в дополнение к упреку шло: «Из-за тебя я не родила, а это был бы замечательный ребенок, а не такая дрянь, как ты!»

Вместе с отчимом в наш дом пришли и новые порядки, и новые люди. Стало традицией приглашать «нужных» людей на обед. Обед всегда был шикарным, блюда подбирались исключительно под вкус приглашенных. Гостей встречали с распростертыми объятиями и поцелуями в зубы, а когда за ними закрывалась дверь, мама с отчимом перемывали им все кости. Я молча за всем наблюдала и детским неокрепшим мозгом пыталась понять, зачем же вся эта фальшь… Именно с детства я возненавидела двойные стандарты и угодливые маски.

Мама полностью контролировала круг моего общения и убирала из него всех ей неугодных, в их число попали и моя сестра по папе, и тетя. Уход их из моей детской жизни был особенно болезнен. В моей картине мира – чем больше любящих людей окружает ребенка, тем счастливее он вырастет. Но моя мама, видимо, об этом не задумывалась. Мама очень ревностно относилась к любым знакам внимания, комплиментам в мой адрес. Когда кто-то говорил: «Ой, какая красивая девочка!», мама отвечала: «Она не красивая, а самая обыкновенная и очень ленивая». Меня всегда это жутко задевало, обижало. Так взращивались мои комплексы и неуверенность в себе. Я никогда не могла поговорить с мамой на волнующие любого подростка темы, что-то обсудить, вместе посмеяться. Она не хотела быть моей подругой, быть Мамой, роль цербера была ей намного ближе.

Я чувствовала себя как в тюрьме и в подростковом возрасте начала бунтовать. Хотя назвать мое поведение того времени бунтом можно только утрированно. У меня даже не было ключей от квартиры, и если я приходила домой, будучи уже семнадцати- восемнадцатилетней девушкой, после десяти вечера, то мне просто не открывали дверь. В то время я узнала, что такое спать на чердаках, узнала о московских катакомбах, стала проводить время с хиппи, погрузилась в их культуру и мировоззрение. Эти годы стали отправной точкой к моей внутренней независимости.

Отношения мать-дочь и крепкие, и хрупкие одновременно, в моем случае я, сколько могла, старалась их поддерживать, подпитывать… Но это было очень сложно: не было любви и слишком много было обид.

Нелюбовь – это когда нельзя мешать, разговаривать, смеяться, лезть с обнимашками. Нельзя рассказывать о своих переживаниях – это глупости, а не переживания. Нельзя что-то просить – надо понимать, что это надо «заслужить». И вообще, зачем тебе это?! Нельзя рассчитывать на помощь.

Нелюбовь – это когда тебя любят за какие-то определенные, значимые для родителя, действия и поступки.

Нелюбовь – когда не ругают особо, но и не хвалят. Не замечают тебя, твоих усилий. Когда раздражаешь, несешь чушь, мешаешь. Нелюбовь делает ребенка робким, неуверенным, зажатым, он обрастает защитным панцирем, как моллюск в раковине… Включается закон выживания, но выживают не все. Представьте, моллюск – нежный, и раковина его защищает. Когда песчинка попадает в раковину, моллюск начинает от нее защищаться, ему больно, и он образует жемчужину. Так же психологические травмы, особенно детские, могут стать либо внутренней жемчужиной, или же погубить…