Он правда любит или говорит все это лишь потому, что у нас будет ребенок? Что, если это уловка, чтобы я согласилась на его правила? Чтобы уехала с ним, чтобы слушалась, ведомая большим чувством?

Я словно подпрыгнула и зависла в воздухе. Земля под ногами не чувствуется, я будто парю над ней. Смотрим друг другу в глаза.

Мот передергивает плечами. Вижу, как играет желваками. Нервничает?

Тоже нервничает?

Это понимание обезоруживает. Хватаю ртом воздух и улыбаюсь как дурочка.

Не может человек, которому все равно, а слова пусты, так себя вести. Не может! Я в это не верю. Матвей, конечно, не самый честный парень, но все же не сволочь.

Облизываю губы, выдыхаю. Пульс частит. Сердечко вот-вот вырвется из груди, ей-богу.

— Ты… Ты правда? — бормочу, а Матвей сжимает мои ладони своими, прижимая их к груди.

Так мило это и тепло. На улице солнце, ветер стих, а я продрогла от волнения. Неловко переступаю с ноги на ногу, колени подкашиваются, тянет к земле, но Матвей ловко меня подхватывает.

— Я не говорил прямо, — хмурится. — Но сейчас, наверное, можно и важно. Ты мне важна. И нужна. Прости, что наезжал. У меня скотский характер, — ухмыляется.

— Когда ты понял? — шепчу. — Когда понял, что любишь?

Матвей опускает взгляд, смотрит на мои губы, и мне тут же хочется с ним поцеловаться. Это было всегда приятно. Бабочки в животе восторгались, а сейчас так вообще словят дикую эйфорию.

— Когда ты ушла. Весь этот месяц я думал о тебе. Злился. Очень. — Чуть крепче сжимает мои пальчики. — Но на себя больше. Сегодня тоже.

Шмыгаю носом. Ничего такого он вроде и не сказал, а у меня слезы наворачиваются. Чувствительность зашкаливает сейчас просто. Никогда не была такой вот плаксой, а теперь вечно глаза на мокром месте.

Матвей стирает прокатившуюся по моей щеке слезу большим пальцем, а потом касается губами уголка моих.

Столько трепета в этом действии. Мурашки по коже.

— Замерзла? — реагирует на мою дрожь.

Качаю головой. Отрицаю. А у самой снова слезы.

— Прости, — тру глаза, возможно размазывая тушь. — У меня повысилась чувствительность, постоянно плачу.

— Понял.

Мот переплетает наши пальцы, улыбается.

— Куда ты так спешила? — припоминает наше эпичное столкновение.

— А, это… Нужно успеть по дому, неважно, — отмахиваюсь. — Ты правда сегодня уезжаешь?

— Да.

— И когда снова приедешь?

— Пока планирую дней через пять. Раньше вырваться не получится.

— Хорошо.

Затрагивать тему переезда и того, как нам дальше существовать, не хочу. Знаю, что эти разговоры все испортят.

Знаю, что вернуться к этому придется, но, пожалуйста, можно не сегодня? Пожалуйста!

— Давай тогда провожу, — берет меня под локоть.

Суетливо вышагиваю рядом с Матвеем и только на лестнице понимаю, что не сказала ему главное. Врастаю в бетон. Тяну Шумакова за руку, чтобы он остановился, и, когда это случается, привстаю на мыски, обхватываю ладонями его щеки и целую.

Мы сталкиваемся губами, а у меня искрит в глазах, каждый нерв в этот момент оголяется.

— Люблю тебя, — бормочу, зарываясь пальцами Матвею в волосы, разлохмачивая их. — Очень.

Матвей улыбается, чмокает меня в губы, присасывается к нижней и, окольцевав талию, отрывает от земли. Сгибаю ноги в коленях, болтая ими в воздухе, и чувствую себя самой счастливой.

Все наши ссоры, ругань блекнут на фоне того, как мне хорошо, когда Матвей рядом. Он словно вдыхает в меня какую-то другую жизнь, ту, в которой постоянно хочется улыбаться и радоваться.

— Алёнка, — Мот прижимает меня к стенке, и я ловко обвиваю ногами его бедра, скрещивая лодыжки у него за спиной.

До квартиры мы добираемся именно в таком положении. Пока я открываю дверь ключом, Матвей нетерпеливо целует мою шею, доводя меня до сумасшествия.