Вот ведь умора!

Все даром.

Все впустую.

***

Так была круглолица она,

как дитя с шоколадной обертки,

и смотрела она из окна

на районного центра задворки.

И давно бы себя извела,

и сама себя поедом съела,

но по счастью незрячей была,

по причине чего – уцелела.

Я однажды ей глянул в глаза,

что, казалось мне, небезопасно,

и увидел, что в них небеса

отражаются четко и ясно.

***

Нас птицы в лодке повезли.

Орлы на весла сели.

На вахту стали журавли,

что знают здесь все мели.

Не бойтесь плыть, куда глядят

глаза, не разбирая

путей! –

сороки гомонят,

вслед нам с тобой кивая.

***

Не верю я рабочим и крестьянам.

Изображая пролетариат,

усердствуют так, словно в споре пьяном

победу одержать они хотят.

Что за игру ведут они со мною,

упорно корча из себя народ,

которого мизинца я не стою,

поскольку я есть нравственный урод?

***

Мы хохотали, глядя в реку,

смеясь, по облакам ходили,

что по колено человеку

или по щиколотку были.

Но мы прекрасно понимали,

что солнце тускло, небо хмуро.

Лес отражался вверх ногами

в реке, как в камере обскура.

***

Красоту как ветром сдуло.

Но, святая простота,

прежде сладко ты уснула,

чем разверзлась пустота.

Если птиц лишить опоры

им привычной под крылом,

только крысы, скрывшись в норы,

выживут под тем дождем.

Всяк, оставивший надежду,

что спасется красотой,

сам с себя сорвет одежду

и начнет ходить нагой.

***

памяти Шерстюка

Из ничего возникло нечто – мухи.

Тарелка с фруктами – сопревший виноград,

и персики, и сливы в том же духе –

наиценнейший жизненный субстрат.

За зарожденьем жизни наблюдая,

сегодня поутру увидел я,

как поначалу мушка небольшая

явилась миру из небытия.

Отбросив по пути послед тяжелый,

она насквозь продрогшая была,

совсем-совсем как человечек голый,

лишенный материнского тепла.

Вставало солнце.

Все тянулись к свету.

В хрустальной вазе срезанный цветок,

когда я заприметил мушку эту,

уже поворотился на восток.

***

Что на месте время не стоит,

как от поезда отставший пассажир,

я кричу в окошко, но молчит,

глядя на меня с тоской, кассир.

До меня кассиру дела нет.

На меня кассиру наплевать.

Не возьмет он в руки пистолет

и меня не станет убивать.

***

Тычинки с пестиком срослись

не так,

не там мы родились,

не в той Москве, что на картинке,

а в той, которая на снимке,

чуть пожелтевшем по краям.

Нам на двоих полвека там.

Мне десять лет, отцу под сорок.

На нем, как будто он геолог,

ковбойка в клетку.

Поверх брюк.

Им овладел мятежный дух!

***

С невероятной быстротой

забыв про труд общеполезный,

стал жить подолгу под Москвой,

как барин я мелкопоместный.

Вставать не рано, кофий пить,

на протяжении беседы

с женой, пытаясь облегчить

шнурок на туфле левой кеды,

я в исступленье приходил –

дерзил, дурачился, кривлялся,

но после – белочку кормил

в саду с руки.

И умилялся.

***

В рост человека сорная трава.

У скачущего по полю верхом

в траве видна лишь только голова,

как будто он не человек, а гном.

Я издали машу ему рукой,

а всадник, приподнявшись в стременах,

кричит мне громко, словно я глухой

и ничего не слышу в двух шагах.

***

Из сада залетела стрекоза,

что приключается не слишком часто,

поскольку зорче у стрекоз глаза,

чем у жуков и бабочек гораздо.

Но ошибиться может и она,

доверившись не чувству, но рассудку.

И вот – кружит по комнате без сна,

присаживаясь только на минутку.

С трудом я успеваю разглядеть

за это время чудное созданье,

что в дом ко мне дерзнуло залететь

и понести за дерзость наказанье.

***

С началом холодов сошли грибы.

И человек с корзинкой на вокзале

среди разноплеменной шантрапы

сегодня утром встретится едва ли.

Напрасно попытаюсь я найти

его в толпе,

пусть даже где-то рядом

он железнодорожные пути

из края в край пространным мерит взглядом.

С высокого перрона смотрит он,