– Уж сколько их упало в эту бездну, разверзтую вдали… ― неубедительно выдаю я. ― Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли.2
Глаз камеры смотрит мне в сознание и видит, что я ни на что не годна, и сверлит за это во мне дыру стыда. Эти двое хлюпают кофе увереннее и достовернее, чем я говорю.
– Я могу лучше, ― протестую я против самой себя.
– Достаточно, ― моё резюме летит в сторону, на край стола.
– …Застынет все, что пело и боролось, сияло и рвалось…
За дверью девицы хором смеются ― может, их очередь всё-таки догадалась сменить жанр, а может, они просто рады за себя. Мужчина морщится, требует у помощницы, всё это время сливавшейся с интерьером, принести ему пончик.
– … И зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос…
– Достаточно, ― выгоняют меня за дверь.
Ты не годишься. Хватит с нас. Не тяни больше время.
Глава вторая, очень скучная
«Ты думала, никто не узнает, что ты натворила?»
Человеку привычно молить о компании, когда он остаётся в давящем одиночестве. Не менее привычно желать уединения, когда компания оборачивается утомлением. Но бесчеловечно гнетущее положение ― не понимать, необходимо одиночество или какое-то общество. Особенно когда кажется, что этот выбор буквально судьбоносен.
Особенно когда кажется, что начинаешь сходить с ума.
Задержавшись в новом приступе неподвижности, Вася выбрала безумие своей следующей теорией, которая бы логично объяснила ситуацию. Предположение было весьма оскорбительным для всех её путей восприятия происходящего, и она с удовольствием бы обиделась ― если бы было на кого. Для чего ещё нужно общество, к слову, раз не для этой возможности?
– «Моя дорогая Лиса, мне стало страшно при мысли, что однажды я могу себя полюбить».
Конечно, где-то рядом всё ещё находился Степан, и весьма сомнительно то, что Васе было необходимо его общество. При этом так же сильно она сомневалась и в том, что его уход принёс бы ей спокойствие. Детектив меньше всего был похож на её безумие или выкидыш разгулявшегося воображения. Всё, что он произносил, для неё было наименее ожидаемым или даже самым неподходящим к контексту. Он был как исполнитель на концерте, забывший слова песни и начавший сочинять на ходу.
– «Ты никогда не замечала, что человек удобнее другим, когда не любит себя? И кого я замечу рядом с собой, если вдруг научусь этой любви?»
– Пожалуйста, перестаньте.
То, что губы послушались её, дало ей подсказку: она вновь вольна распоряжаться своим телом. Но от строк, которые Степан озвучивал, под рёбрами всё обращалось в камень, и оттого Вася удивилась, заметив, что всё равно может подняться с этим грузом в груди. Здесь ничего не изменилось, но стало гораздо светлее, как если бы дневной свет проник в эти стены или кто-то зажёг лампу. Вместе с тем и цвета стали очевиднее: дверь и «особенная» стена оказались белыми, а не серыми.
Детектив улыбался, но не ей, а книге, открытой практически на последних страницах. (Неужели за то время, что она приходит в себя, он успел прочесть эту книгу целиком?) Теперь он не обращал никакого внимания на то, насколько успешно ей даются движения. Не будь их уединение таким же очевидным, как застывший воздух лазурной комнаты, она решила бы, что он говорит с кем-то другим.
– Почему? Тебе не нравится? А по-моему, отлично написано. Я вот знаю много тех, кому бы это понравилось.
Вася часто предпочитала молчать, если ей хотелось, чтобы тему скорее закрыли. Тишина ― компромисс между невежливостью и лицемерием. Она снова ощупывала стянувшее её талию платье, которое не отвечало шёлковой лаской её рукам. Бестолково сжимала и разжимала ладони, хлопала по кровати, раздражалась. «Нужно привыкнуть не существовать».