Затем ее болезнь. Больница.

Аппарат для переливания крови. И только одни глаза, сверкающие, влажные, вопрошающие.

Помню такой эпизод. Я пришел в больницу, когда Тоне сделали очередную тяжелую операцию. Пить ей не разрешали, но пить хотелось. Она попросила смочить водой уголок простыни. И я мучительно следил, с какой жадностью ее губы его сосали.

И вот теперь, в письме, Тоня просит рассказать о моей выставке. Что же. Готовился я к ней давно. Сроки все время отодвигались. Накануне открытия у меня заболело горло. Я знал, что одних пригласительных билетов мало, нужно еще звонить по телефону. А вот этого я как раз и не мог сделать из-за болезни горла. Во время развески я говорил шепотом и объяснялся жестами. Но к моменту открытия голос у меня почти полностью восстановился. Поэтому в этот знаменательный для меня день у меня было хорошее настроение.

Состоялись интересные выступления, я тщательно подготовил свое. Жаль только, что не было магнитофона, чтобы записать все сказанное.

Было много чудесных цветов. Розы, гвоздики потом еще долго наполняли ароматом нашу квартиру.

Экспозицией я был доволен, несмотря на то, что работ пятнадцать не поместилось.

Были две комиссии, которые принимали выставку. Сняли только одну работу. Афиша была простая, шрифтовая, но я как раз такую и хотел.

Были представители закупочной комиссии. Рекомендовали к закупке пятнадцать работ: пять живописных и десять графических.

Директор выставочного зала в подмосковном городе Подольске попросила дать мои работы на выставку по случаю открытия зала. Выставка там была открыта более месяца с интересным составом художников-живописцев.

В газете «Московский художник» появилась статься о моей выставке.

После выставки у меня в мастерской был директор музея в Нукусе – это Узбекская республика – и отобрал семнадцать работ для приобретения. Но реального пока что ничего нет.

Конечно, о выставке можно было бы написать и больше. Ведь персональная выставка – всегда большое событие в жизни каждого художника.

Можно было бы остановиться на том, как в мою мастерскую пришли А. Дудников и Г. Маревичева для того, чтобы окончательно отобрать работы для экспозиции. Это было зимой, в мастерской было холодно. Я приготовил чай, дал Гале ватник.

Живопись моя понравилась и Гале, и Саше. Понравилась и «Даная». Но Дудников сказал: «Знаете, давайте от нее воздержимся, придет какой-нибудь дурак и закроет всю выставку. Так бывает».

И «Даная» осталась в мастерской.

Когда стали смотреть графику, то многое из того, что бы мне хотелось показать, было отклонено. Особенно в этом усердствовала Галя Маревичева. Дудников шутя говорил, что Галя боится ножей. А у меня как раз на натюрморте «Юг» нож был всажен в арбуз.

«Озорной натюрморт» был принят для выставки, несмотря на то, что там тоже был изображен черный нож. Но при повеске Галя, поморщившись, сказала: «Знаете, лучше его не показывать, все равно его комиссия снимет». И его запихнули за кресло со всеми другими неповешенными работами. Впоследствии его отобрал для Нукуса Игорь Савицкий.

Накануне, перед приходом Дудникова и Маревичевой, в моей мастерской побывал Илларион Голицын, тоже на предмет отбора работ для выставки. Ему очень понравилась моя живопись.

Потом опять наступил период ожидания. За это время произошел ряд эпизодов. Один из них запомнился. Я как-то ушел из мастерской и забыл выключить электроплитку. И только подходя к дому, вспомнил об этом. Тут же бросился назад с тревожно бьющимся сердцем. Я знал, что рядом с плиткой стояли сухие, выдержанные бруски для подрамников. Мне уже мерещилось, как в пламени гибнет все созданное за всю жизнь. Последний отрезок пути пролегал через полотно железной дороги Горьковской линии. Здесь я бежал в темноте, падая и спотыкаясь. И все смотрел наверх – не покажется ли пламя на верхнем этаже.