Меня могло бы уже и не быть, а на земле совершилось бы чудо: в парикмахерской сидит клиентка с роскошными светлыми распущенными волосами, льющимися красивыми золотыми волнами, на ней темно-синее платье, стройные ноги закинуты одна на другую, рядом с ней парикмахерша в белом халате. И все это свежее, молодое, напоенное жизнью многократно отражается в больших зеркалах. А меня могло бы не быть, и я не видел бы это чудо. Радость зрения. Счастье видеть.

Итак, я был принят в институт. Помню преподавателя Шемякина, помню первый поставленный им натюрморт – громадный нелепый металлический кувшин. Живописного факультета еще не было, он появился лишь через год. С нашего графического факультета желали перейти туда многие, но перевели туда только Аду Зоненштраль (впоследствии Новикова), Олю Светличную, Гришу Малянтовича, Ваню Гринюка (тогда еще носившего фамилию Тупица), меня и еще нескольких студентов.

Меня почему-то определили к Иогансону. Мне хотелось быть у Сергея Васильевича Герасимова. Я попросил его об этом, он согласился. Теперь предстоял неприятный разговор с Иогансоном – сказать ему, что я ухожу от него. Мне всегда казалось, что он мне этого не простил.

В мастерскую Герасимова, кроме нас, были приняты ребята из техникума им. 1905 года. Среди них Виктор Смирнов, Женя Деффине, Юра Кугач и другие.

Тогда все были равны, но как чудовищно оказались неравными наши судьбы в дальнейшем.

Юре Кугачу предстояло стать виднейшим нашим художником – народным художником СССР, действительным членом Академии Художеств, сохранить крепкое здоровье, прожить долгую жизнь. Виктору Смирнову предстояло погибнуть на войне в первый же ее год. Жене Диффине – умереть в эвакуации. Аде Зоненштраль – повеситься в расцвет своего большого дарования. А Олечке Светличной предстояло прожить жизнь безмятежную и полную довольства. Мне предстояла своя судьба. Но тогда, на первом курсе живописного факультета Московского государственного художественного института, никто об этом ничего не знал. Все это было еще впереди. А тогда, в далекие тридцатые годы, мы были веселы, юны и полны самых светлых надежд.

Это были дни счастливой молодости. Но, оглядываясь теперь назад, я вижу, что для советского народа это было мрачное время культа личности. Каждую ночь можно было наблюдать, как к подъездам противоположного дома подъезжали машины и увозили ни в чем не повинных людей.

Нашей семьи это коснулось мало. И о масштабах культа личности я узнал только из материалов 20 съезда КПСС и из известного письма Хрущева.

Конечно, были аресты и среди студентов по ложным доносам. По нелепому поводу был арестован мой друг юности Рудольф Штейнбрехт.

Что же из себя представляла мастерская Сергея Васильевича? Территориально мастерская живописного факультета находилась на ИЗОфабрике, в районе метро «Сокол». К мастерской нужно было идти большими дворами, заваленными гипсовой скульптурой. Главным образом это были монументы и бюсты Сталина, Ежова и др.

Мастерские были просторные, светлые, разгороженные фанерными стенками, не доходящими до потолка. Так что в мастерской было все слышно, что говорилось в соседней.

Параллельно с воспоминаниями течет жизнь. Реальная, ежесекундная. Полная всяких неожиданностей. Колеблющаяся от огорчений к надежде. От мимолетных радостей к мраку.

Старость планомерно и непреклонно ограничивает круг возможностей.

Сегодня получил письмо от своего старого дорогого друга – Тони Долининой.

Как же это было давно – наше знакомство…

Сверкающая гладь озера Сенеж. Чудная осенняя пора.