– И? – затаила дыхание Саша.

– Никакого «и», – покачал головой Рыбкин. – Возбуждение пришло не от вида обнаженной женщины, что, конечно же, было бы пределом мечтаний для любого мальчишки. А от собственного обнажения. Это… отпечаталось во мне. Ну и тем же летом или следующим, я уже не помню, я начал уходить от дома. Деревня же. Куда-нибудь к речке, в поля. Где никого нет. И раздевался там. Получал эрекцию, которая становилась сильнее раз от раза. И испытывал странное чувство… как будто делаю что-то запретное, но сладостное. Я ведь никому не хотел показываться в таком виде, это было бы немыслимо. Даже в голову не приходило. А потом совершенно случайно едва не столкнулся с чужими людьми. С какими-то незнакомками. По полевой тропинке шла мама с дочкой. Наверное, моей ровесницей. И я их увидел. Голым. Они меня нет. И они прошли близко. Метрах в пяти. И я кончил от того, что мимо меня прошли одетые женщины. Точнее женщина и девочка.

– И как это было? – спросила Саша.

– Это было очень страшно и невыносимо сладостно, – ответил Рыбкин. – И неожиданно. У меня ноги подкосились. И знаешь, я как будто… попробовал наркотик.

Это и в самом деле было страшно и очень приятно. Тогда он испугался. Упал на колени в укрытии, в котором находился, обжегся о крапиву, но не почувствовал ожога, потому что все его существо переживало новое, неповторимое ощущение, которое и в самом деле не повторилось больше никогда, разве только проблесками вместе с Ольгой и теперь, через много-много лет, закрутило его огромной, выросшей до неба волной.

– Я не на шутку испугался, – хмыкнул Рыбкин. – А потом меня научили добиваться этого механическим способом. И я стал обычным ребенком.

– И вырос в необычного дядю, – пробормотала Саша. – А ты наркотики пробовал?

– Пробовал, – кивнул Рыбкин. – В армии. Сослуживцы облепили печку в казарме, раскатывали в пальцах что-то такое вроде смолы, черное, кажется, это была анаша. Не знаю. Забивали в сигарету и курили. Ну и я попробовал.

– И как? – подняла она брови.

– Никак, – пожал он плечами. – Я ж не курю. Может, затягиваться надо было, а не во рту дым гонять. Короче, меня не проняло. Ребята закатывались от хохота, а я смеялся, потому что смотрел на них. И всем было хорошо. Настолько, насколько может быть хорошо в армии.

– А почему ты не спрашиваешь у меня, как это было впервые со мной? – спросила Сашка.

– С наркотиками? – не понял он.

– Нет, – она показала ему язык. – Как я впервые кончила.

– А я не хочу ничего знать про то, как было, – ответил Рыбкин. – Я хочу все знать про то, как есть.

– И даже не спросишь у меня, в чем твоя необычность? – прищурилась Сашка. – Я ведь сказала, что ты вырос в необычного дядю.

– Если во мне и есть какое-то своеобразие, то его источник ты, – улыбнулся Рыбкин.

– Ты хвастун и хитрец, – засмеялась Сашка, сползла с рыбкинского естества, изогнулась, взяла его в руку, легла щекой Рыбкину на бедро и стала рассматривать его достоинство.

– Знаешь, – она говорила это как будто не самому Рыбкину, а его части. – Когда я еще была девчонкой. Ну, ребенком. Лет в двенадцать или тринадцать, не помню. Я ехала в трамвае. Там была давка и за мной стоял какой-то дед. Я даже не знаю, может быть, это тогда мне казалось, что он был дедом. Может, ему было лет сорок. Мне тогда и те, кому за двадцать, казались безнадежными стариками. Ну и я случайно коснулась его. Там.

– Коснулась там? – не понял Рыбкин.

– Случайно, – подмигнула она уже самому Рыбкину. – Могу повторить по слогам. Слу-чай-но! К счастью, не резко, вот было бы стыдно или ужасно, если бы он согнулся от боли. Хотя, наверное, его и легкое прикосновение обескуражило. Я не поняла, я вылетела из этого трамвая, как ошпаренная. А перед этим просто согнулась, чтобы поднять сумку, я ее поставила на пол, и одновременно потянулась к волосам, чтобы поправить локон, ну и рукой попала в это самое. Через штаны, конечно.