В девятом классе я был заместителем секретаря комсомольской организации школы. (Комсомол, если кто не знает, – Коммунистический Союз Молодёжи, в этот союз лучших помощников партии принято было вступать каждому успевающему ученику с 14 лет.) По должности обязан был присутствовать на выпускном вечере в десятом классе, и очень хотел там присутствовать из-за романтических отношений с пионервожатой: очень ревновал её к прежнему поклоннику – Ване Толкачёву, который тоже собирался на вечер.

Возвратившись вечером с работы, я стал наглаживать рубашку и светлые брюки, потом взялся чистить туфли. И тут подошла мама:

– Сынок, да у тебя же совсем глаза закрываются. Зачем тебе этот вечер?

– Да я обязан там быть! Вам отец не говорил?

Лет в четырнадцать по какому-то поводу я нагрубил матери, почти доведя её до слёз. С тех пор отец приказал нам говорить родителям «вы».

– Да как же, говорил! Но и сама прекрасно знаю, что без тебя обойдутся – там будет секретарь!

Я молча продолжал начищать ботинки. Не мог же сказать ей правду.

– Тогда вот что: ложись-ка ты на часок соснуть, а я тебя разбужу в полдевятого – закончится торжественная часть, и как раз к столу подоспеешь.

Никакого подвоха я не ощутил, может, потому что действительно хотел спать: пришёл от пионервожатой под утро, перед работой поспал только часа полтора, глаза действительно слипались.

– Форму парадную свою возьми на сеновал, как бы Гена вместе с аккордеоном не прихватил твою рубашку – он играет сегодня на танцах.

Проснулся я сам со странным ощущением какой-то потери. Зажёг фонарик и взглянул на часы: ужас, одиннадцать часов! Веселье в школе в полном разгаре, если вообще не закончилось. Бросился одеваться и… застыл в оторопи: ни рубашки, ни брюк, ни ботинок на месте не оказалось, не было даже рабочей одежды. Сразу же догадался, что ворота сарая будут закрыты на замок снаружи. Так оно и оказалось.

– Мать испугалась, что ты опять напьёшься, – сказал мне наутро отец. – А пассия твоя ни с кем не танцевала, всё тебя высматривала.

– Не расстраивайся, сынок, ещё нагуляешься, – поддержала его мама. – Зато я спокойно спала эту ночь.

– Только о себе и думаешь, – буркнул я обиженно, что было совсем несправедливо – мама всегда меня дожидалась, если я присутствовал на мероприятиях с выпивкой. Я никому и никогда не рассказывал об этой истории, а пионервожатой наврал, будто сам проспал из-за бессонных ночей.

Между прочим, мне не удалось поучаствовать ни на своём выпускном в школе, ни на университетском. Перед школьным торжеством появилась страшная резь в глазах, и Викентий Андреевич отправил меня в Бобруйскую больницу, поставив диагноз «трахома». Меня положили в соответствующую палату вечером перед выходным, а когда в понедельник пришёл глазной доктор, то быстро выгнал меня из заразной палаты – был весенний катар. Но школьное торжество уже закончилось.

Приехав в деревню за неделю до выпускного на факультете, я решил поплавать с маской в родной речке. И сильно порезал ногу острым осколком разбитой бутылки, причём стекло осталось в ране. В Москву приехал через две недели с палочкой. Диплом получал в деканате.

Мама, конечно же, была в обоих случаях ни при чём. Но особо и не огорчалась: кончилось-то всё хорошо, в пьянках сын не участвовал.

За свою жизнь я напивался лишь четыре раза, включая и случай в деревне. Но узнавал об этом лишь наутро, просыпаясь в своей постели с сильнейшей головной болью и столь же искренним раскаянием.

Серебряную медаль за среднюю школу я счёл за пропуск в лучший ВУЗ страны и замахнулся – ни больше ни меньше – на МГУ. Конечно же, хотел податься на факультет журналистики, так как три года сотрудничал в районке, редакция могла мне дать соответствующие рекомендации. Но в качестве профилирующего предмета серебряным медалистам нужно было сдавать экзамен по русскому языку и литературе, письменно и устно. Честно говоря, испугался, понял, что гораздо увереннее чувствовал бы себя на экзамене по математике. В конце концов выбрал географический.