– Барыня меня научила! – гордо заявляла женщина.

Кавалеры поочерёдно приглашали танцевать виновницу торжества. Товарищ Неволина пригласил присутствующую за столом няню. Но та выпучила глаза, замотала головой и ухватилась за Танюшку. И сидела после с поджатыми губами до тех пор, пока девочка не начала тереть глазки и не запросилась спать. После ухода няни всем стало ещё веселее. Позднее Елена Николаевна сказала Неволину, что ей не было так весело со времён молодёжных вечеров их юности. Старый её дядюшка, уезжая, заговорщически прошептал ей:

– Я резвился сегодня, как мальчишка. Благодарю, Леночка! Будь счастлива, душа моя. Чтобы моё старое сердце было за тебя покойно.

Неволин с товарищем откланялись тотчас же. Уходя, инженер Кутасов тепло пожал руку Елены Николаевны и сказал:

– У вас в доме удивительная аура. Моему другу повезло иметь таких добрых знакомых. Желаю Вам всего самого наилучшего!

Алексей Платонович долго держал в своих ладонях её руку, пока, глубоко вздохнув, наконец, не ушёл, оставив ей очередное послание. Женщина отложила чтение на самый последний момент перед сном, и лишь когда улеглась поу-добнее, пододвинув на столике лампу, развернула листок и прочла:

Святая наука нежности,

Её не постичь головой.

Постой на краю безмятежности,

Послушай тихонько душой.

И эту тончайшую музыку

Ты клеточкой каждой поймёшь,

И, словно безценную бусинку,

В ладонях своих бережёшь.

Её не уложишь в логику,

Не выдумаешь алгоритм.

Вдохни даже малую толику —

Поймёшь, как он неповторим,

Тот трепетный шёпот доверия,

Что трогает сердце твоё.

Быть может, любви он преддверие,

А может, дитя он её.

Удивительное, тонкое, нежное, но пламенное послание! Но на бумаге, вновь лишь на бумаге. Она не могла заснуть, покуда не начали светлеть шторы на окне, озаряемые ранними утренними лучами. Лишь тогда веки её сомкнулись, давая покой усталым глазам, десять раз пробежавшим строки письма, так и оставшегося в сонной руке.

Старый-новый друг Неволин бывал у них почти ежедневно. Елена Николаевна и Митя были счастливы и безпечны. Что думал и испытывал Алексей Платонович, она не могла и прежде прозреть, а теперь, в дымке радости, так долгожданной в этом доме, её аналитические способности и вовсе терпели фиаско. Только по случайным взглядам и мельком брошенным фразам окружающих Елена Николаевна могла иногда догадаться о том, что отношения их имеют видимый резонанс. Как-то на исповеди пожилой отец Михаил, выслушав, спросил её:

– Всё ли ты сказала мне, дочь моя?

Она растерянно посмотрела на своего пастыря и кивнула. Никогда прежде батюшка не задавал ей таких вопросов.

Яснее всех выразилась няня, ходившая теперь с вечно поджатыми губами и отвечающая барыне коротко и односложно. Она завладела целиком Танюшкой, как бы стараясь хоть её оградить от влюблённой друг в друга троицы. Няня распространяла по дому едкое облако своего неодобрения, которое она возвела в ранг молчаливого страдания.

Собственно, кроме прислуги, в доме никого не было. Родных Елена Николаевна не имела почти совсем. В свете она не показывалась. Так же как и Неволин, ходивший теперь лишь по тропе от своего дома до своего «светика».

Ближе прочих Елена Николаевна принимала горничную Глашу, которая перешла к ней от матери. Глаша искренне любила и старую барыню, и молодой старалась служить не по долгу, а по совести. Душевная женщина очень полюбила детей Елены Николаевны, что вызывало тихие припадки у няни.

Как-то вечером Елена Николаевна спросила у горничной: «Глашенька, ты, верно, знаешь, что происходит вокруг меня, что говорят, что думают. Кажется мне, будто чем-то вызвала я недовольство. Что ты думаешь об этом?»