– Ну, наверное, оттого, Глаша, что любезным я его зову. А потом имя моё по-гречески значит «свет», «светильник», «факел».

– Вон оно как! Учёный человек. И хороший. Жалко, что…

– Что жалко, Глаша?

– Да полно, барыня, много и так я Вам глупостей-то насказала! А на счёт того, что говорят, Вы не думайте. Я-то ведь лучше всех знаю, сама, небось, Вас каждый день спать-то укладываю.

Елена Николаевна улыбнулась:

– Что правда, то правда. Спасибо, Глаша. Пойди, я немного почитаю.

– Слава Богу, барыня, что Вы уж больше не плачете.

Глаша затворила за собой дверь. Елена Николаевна, пробовав читать, чтобы отвлечь мысли, проворочавшись полночи и толком так и не заснув, встала, как только начало светать. Мысли её до сих пор крутились, как сложная спираль, всё вокруг одного и того же, как музыка в её шкатулке. Она даже завела её, пытаясь этим созвучием настроить свой внутренний лад. Но ей стало как-то не по себе, и она выключила музыку. Чтобы настроиться на дела, она подошла к окну, отодвинула штору и стала следить, как её люди начинают хлопотный день свой. Между ними она заметила няню Раису, которая передавала у ворот какую-то бумагу незнакомому человеку. «Наверное, пишет своим родственникам. Она ведь, кажется, не москвичка».

Елена Николаевна проследила, чтобы завтрак прошёл как полагается, и чтобы дети были готовы ехать на любимую прогулку. Ждали дядю Алекса. Ожидание давалось детям с трудом, и мать начала читать им из новой книжки. Но ушки их были настроены в сторону звонка у входа в дом. Когда назначенное время давно прошло, Митя прильнул к окну и, не отрываясь, смотрел во двор.

– Дети, дядя Алекс, верно, заболел или у него срочная встреча с учёными. Едемте гулять. Он наверняка приедет обедать.

Но ни к обеду, ни к ужину, ни в следующие два дня Неволин не появился. Глаша по молчаливой договоренности с хозяйкой ходила потихоньку навести справки, и вернулась задумчивая и мрачная.

Елена Николаевна, пронервничав три дня, напустилась на неё, как в безумии:

– Глаша, ну что ты молчишь, как пришибленная?! Говори, что ты узнала!

– Тише, барыня, матушка, тише! А то ещё эти услышат, – она кивнула в сторону комнат няни и служанок.

Елена Николаевна потащила Глашу к себе в комнату, где услышала следующее:

– Я, ведь, барыня, знакома немного с их поварихой. Вот чего она мне порассказала. Три дня назад к Алексею Платоновичу приезжала неизвестная ей дама. Говорила с ним минут десять наедине. Затем быстро уехала. После этого Алексей Платонович велел никого не впускать, заперся у себя в комнате и не выходил целые сутки. Тихон, который у него вместо лакея, стучал в дверь и спрашивал, не болен ли хозяин. Из-за двери ответили, чтобы он шёл к чертям! (Здесь Глаша и Елена Николаевна перекрестились). Ещё через день он вышел из комнаты и прошёл в кухню. Было ясно, что он сильно пьян. Тем не менее, он достал бутылку из шкафа, почти всю её к вечеру выпил и велел Тихону подать платье и нанять извозчика, чтобы вёз его в театр. Когда Тихон ему сказал, было, что хозяин не в себе, и в таком виде в театр не ездят, тот ответил ему такими словами, которых в его доме от него отродясь не слыхивали. До утра его не было. А наутро приехал он домой с какою-то барышней. Объявил домашним, что она актриса и будет теперь здесь жить. Она засмеялась и сказала: «Поглядим!» Алексей Платонович велел никого и никогда к нему не впускать.

Елена Николаевна слушала это и не понимала ничего. Это не может происходить наяву! Она измоталась за эти дни и ей снится какая-то чушь! Вот она проснётся, позовёт Глашу и та расскажет ей правду, что Алексей Платонович заболел и передаёт свои извинения и поклоны. Или что он спешно опять уехал по инженерным делам и оставил ей длинное романтическое послание. Она станет перечитывать его, пока автор не вернётся.